Во времена Византии имперский миф, переработанный Мефодием, каковой связал его с легендами об Александре Великом, также принял на вооружение некоторые из рассмотренных нами мотивов. Здесь мы вновь находим тему царя, считавшегося мёртвым, но пробудившегося ото сна, дабы основать новый Рим; после его непродолжительного правления опять восстают народы Гога и Магога, коим Александр преградил путь, и происходит «последняя битва».[66]

Эта же идея обретет новую жизнь и всестороннее развитие в гибеллинском движении Средних Веков. Ожидаемый император, который никогда не умирал, но сокрылся, удалившись в незримый или недоступный центр, обретает здесь черты того или иного из важнейших правителей Священной Римской Империи: Карла Великого, Фридриха I или Фридриха II. Сопутствующая тема разорённого или опустошённого королевства, ожидающего возрождения, находит своё отражение в сюжете о Сухом Древе. Сухое Древо, связанное с местоположением Правителя Вселенной, опять зазеленеет с явлением новой манифестации Империи и с победой над силами Тёмной Эпохи, кои представлены, в соответствии с новой религией и библейско-христианской терминологией, народами Гога и Магога, чей натиск начнётся с пришествием Антихриста.

Христианское прочтение этих древних символов не избавляет, тем не менее, фигуры Фридриха II либо Артура, спящего на горе, или его рыцарей, бросающихся в сражение с горной вершины, от связи с древними языческо-нордическими воззрениями, а именно, с представлениями о Вальгалле, горе – жилище Одина, вождя «божественных героев» или сонма душ павших воинов, доставленных сюда женщинами (валькириями). Сей сонм описывается и как Wildes Heer,[67] и как мистическая рать, коя, ведомая Одином, начнёт «последнюю битву» со «стихийными сущностями».

На протяжении золотого века западного рыцарства и гибеллинства эта легенда будет являть себя в бесчисленных вариантах. Пророческий пафос, связанный с приходом «третьего Фридриха», в конце концов, придаст ей соответствующее звучание, выраженное в энигматической формуле императора, который жив и не жив: «Oculus eius morte claudet abscondita supervivetque, sonabit et in populis: vivit, поп vivit, uno ex pullis pullisque pullorum superstite» [Смерть закроет его глаза и лишит их зрения, однако, он выживет и будет петь среди людей. Он жив и не жив, с распустившимися ветвями, но в то же время лишённый новых побегов]. «Он жив и не жив»: слова из прорицания Сивиллы, выражающие тайну средневековой цивилизации в её сумерках. Образы раненого короля, спящего короля, короля умершего, но кажущегося живым, и живого, но кажущегося мёртвым, являют собой тождественные и имеющие общую сердцевину символы, кои мы вновь обнаруживаем в цикле Грааля. Эти символы обретают особое влияние и энергию, когда достигает кульминации последнее усилие Запада, направленное на собственное преображение с целью создать великую цивилизацию, коя основывалась бы на мужественной духовности и традиционной имперской идее.

Древняя итальянская поэма повествует о том, как «пресвитер Иоанн, благородный индийский владыка» направил посольство к императору Фридриху (предположительно, Фридриху II), коего признавал за «зерцало мира», дабы узнать, насколько тот «мудр в своих словах и поступках». Он послал ему три камня, а также поинтересовался, что император считает наилучшей вещью на свете. Фридрих, гласит легенда, принял камни и не спросил об их ценности; что же до заданного вопроса, он ответил, что «мера» есть лучшая вещь на свете. Из всего этого пресвитер Иоанн заключил, что «император мудр в словах, но не в деяниях, ибо не осведомился о силе камней, коя была столь велика». Он счёл, что со временем камни сии «потеряют свою ценность, поскольку император так и не узнал, какова же она», и потребовал их назад. В особенности же речь шла о том из них, каковой волшебным образом мог делать невидимым и о котором Фридриху было сказано, что он «стоит больше, чем вся твоя империя».