8 марта 1884 г.

Вчера после полудня Пьер вместе с механиком уехал на баркасе в деревню, находящуюся в одном дне пути отсюда, чтобы купить большую пирогу; я думаю, они вернутся через четыре или пять суток, так что я пока один с моим слугой и одним чернокожим; ты можешь себе представить, как мне здесь весело.

За это время я прочел от корки до корки, включая объявления на четвертой странице, дюжину пачек газет, полученных мною недавно, плюс пачку газет, которую мне прислал Бразза. Среди других любопытных вещей там говорилось о смерти Пьера и его брата Жака. С одной стороны, эти истории меня рассмешили, но с другой – я подумал, что было жестоко ради одной только сенсации публиковать в газетах подобные слухи, забывая, что у исследователей Африки есть и матери, и семьи.

Я пишу тебе, сидя на земле, на циновке, в окружении двадцати апфуру, которые с удивлением смотрят, как я макаю перо в картонный стаканчик, служащий мне чернильницей, а затем вывожу какие-то черточки.

Они понимают, что белые таким образом укладывают свои слова на бумагу.

По всему течению Алимы мы продолжаем встречать стоянки апфуру, почти деревни; некоторые из них обитаемы, другие покинуты.

Целый день я потратил на то, чтобы соорудить себе костюм, великолепную двойку из белого кретона[397] с пестрым рисунком, который сейчас на мне. Он состоит из рубашки с очень широкими рукавами по сенегальской моде и штанов в турецком стиле, к ним прилагается пара мавританских сандалий, одним словом, настоящий костюм Пьеро, в котором я похож на человека, сбежавшего с маскарада.

У меня во Франсвиле ящики полны европейских вещей, но с тех пор как я нахожусь внутри страны, я ничего не надевал, кроме одежды из легкой ткани, сшитой наподобие только что описанной. Я нахожу ее более удобной и более прохладной, я бы даже сказал, более гигиеничной, чем все остальное. Благодаря ей я никогда не простужался, у меня не было ни диареи, ни колик, вот почему я предпочитаю ее классическому костюму, от которого потеет и тело и душа.

Приехав в Африку, я думал сначала, что здесь нельзя трогаться с места, не имея хотя бы пары револьверов за поясом, а еще более опасно оказаться без оружия среди дикого племени; но вот прошло восемь или девять месяцев, и револьверы покоятся на дне ящика, а я хожу от деревни к деревне, даже не вспоминая об их существовании.

Недавно во время охоты застигнутый темнотой, я заблудился и переночевал в первой попавшейся мне деревне; так что же, перед тем как заснуть, мне ни разу не пришла мысль зарядить свое ружье. Нет людей более мирных, чем эти дикари, надо только уметь найти к ним подход.

Когда я пришел в эту деревню, было примерно восемь часов вечера; я ободрал одного из убитых фараонов, насадил его на вертел и принялся за жарку.

Во время этой процедуры туземцы, разбежавшиеся в страхе при моем появлении, начали постепенно приближаться ко мне; когда же фараон был готов, я отдал одну четверть вождю, другую – женщине с ребенком на руках, третью оставил для себя, а последнюю распределил между самыми бедными. Этого было достаточно, чтобы они успокоились на мой счет и стали моими друзьями.

Вождь принес мне циновки и маниоку. Я здорово выспался, а утром следующего дня он проводил меня до нашего лагеря; я заплатил ему за маниоку и подарил зеркальце, чему он был несказанно рад.

9 марта 1884 г.

Всю ночь шел дождь и к утру еще не прекратился. Я воспользовался коротким перерывом и, чтобы занять время, забросил удочку в реку; рыба, которая обычно не поддается на приманку, вероятно, из-за прозрачной воды, сегодня, видно, пренебрегала опасностью; пять или шесть раз она срывалась с крючка, но когда я привязал к прочной леске большую наживку, то вытащил на берег огромную рыбищу весом примерно в пять или шесть килограммов. Жаль, что я был один и не смог разделить с командиром плоды моей рыбной ловли; я довольствовался тем, что осчастливил двух негров, оставшихся со мной.