– В подвал его…

С первого же взгляда становилось ясно, что в этой каменной клетушке с цементным полом и сводчатым потолком вряд ли проводят веселые пирушки… Тусклая лампочка под потолком едва освещала середину комнаты, но и ее света было достаточно, чтобы разглядеть грязное, напоминающее стоматологическое, кресло в углу, столик с какими-то «инструментами» – предназначенными явно не для лечения, пятна подсохшей крови на полу и коренастого ефрейтора в форме с засученными рукавами и в фартуке наподобие мясницкого. Ефрейтор, напоминавший раскормленную крысу, выжидательно глянул на майора, затем на пленника, и Яков был готов поклясться, что увидел в белесых глазках блеск азарта голодной крысы или хорька, мечтающих вонзиться в горло тщедушному цыпленку… Очень легко кричать о стойкости и несгибаемости большевика и настоящего солдата с красивой трибуны, но те же самые слова в таком вот подвале выглядят просто издевательством и плохой шуткой. Их бы, болтунов велеречивых, выдернуть из теплых уютных кабинетов, из-под надежной охраны бравых ребят в васильковых фуражках, да сюда на часок-другой…

– Вижу, вас впечатляет наш Густав и этот милый профилакторий, – голос Гольтерса стал почти ласковым. – А Густав прост как лесоруб и грубоват бывает, что уж скрывать… Вы подумайте еще минутку… Поспешные решения не всегда верны… Итак?

– Я постараюсь… – Яков почувствовал, как волна мерзкого холода и безысходности поднялась откуда-то снизу, заполнила грудь и шевельнула волосы на затылке, – не изменить присяге…

– Ну что ж… вы сделали свой выбор, – майор резко повернулся и, раздраженно хлопнув дверью, выскочил из подвала.

Несколько минут тягостной тишины прервал негромкий голос капитана:

– Напрасно вы так, Яков Иосифович… Гольтерс из породы фанатиков, и не дай вам бог узнать, какие из фанатиков страшнее – большевистские или национал-социалистские… Единственное, чего вы добьетесь своим упрямством, – майор отдаст вас Густаву, этой тупой свинье. Знаете что… А идемте-ка мы с вами на свежий воздух! – затем Ройшле небрежно бросил в сторону ефрейтора: – Я забираю его. Под мою ответственность…

Вновь увидев солнце, зелень травы и деревьев, Яков едва смог сдержать радостный вздох хотя бы временного облегчения, что не ускользнуло от внимания капитана, на губах которого мелькнула понимающая улыбка. Неспешно и молча прошли полсотни метров по посыпанной кирпичной крошкой дорожке, затем Ройшле произнес с легким оттенком брезгливости в голосе:

– Вот, полюбуйтесь… Забавно, не правда ли?

На огороженном колючей проволокой обширном участке вповалку лежали, стояли, прохаживались сотни, а может и тысячи, грязных, обросших, оборванных и изможденных бойцов в красноармейской форме. Точнее – бывших бойцов. Сейчас это были просто несчастные и голодные люди, которые по законам войны считались военнопленными.

Вдоль проволоки лениво прохаживались часовые с огромными овчарками на поводках, а по углам периметра возвышались вышки, на которых виднелись пулеметы и прожектора. Кто-то из немецких солдат бросил в толпу пленных несколько окурков и полбуханки эрзац-хлеба. В гуще людей мгновенно вспыхнула потасовка: те, кто посильнее да поудачливее вырывали друг у друга вожделенные «пару затяжек» и кусок почти настоящего хлеба. Те, кто послабее, бросали на «счастливчиков» полные голодной тоски и зависти взгляды. Для немцев же подобные стычки, видимо, становились бесплатным концертом, во время которого солдаты взрывались радостным гоготом и даже делали ставки на того или иного «крепыша», подбадривая «бойцов» криками вроде «давай-давай, руссише швайнхунд, попляши, лос!!!»