В дверь деликатно постучали, майор недовольно поморщился и ответил: «Да!» В кабинет бочком вошли двое заключенных, опасливо озираясь и неуклюже кланяясь. Сопровождал «посетителей» фельдфебель из охраны.

– Вот эти двое, господин майор, утверждают, что имеют важные сведения о пропавшем заключенном, – солдат подтолкнул явно робевших пленных на середину кабинета.

– Хорошо. Вы можете идти… – Гольтерс тяжелым взглядом долго рассматривал обоих, затем кивнул и сухо продолжил: – Also… Итак, что вы можете сказать?

– Господин офицер, мы вот… мы вместе все видели! – молодой солдатик со шрамом на щеке переглянулся с товарищем, и тот молча подтверждающее кивнул. – Эта крыса красная давно побег замышляла! Они все с этим усатым… ну как его… с Тохадзой шептались. Этот усатый и побег приготовил, точно вам говорю!

– Шрам откуда? Старый… – неожиданно спросил майор.

– Чего? – растерянно заморгал молодой. – А, это… Это меня в лагере суки полоснули чуток!

– Суки? Was ist das, Roischle? – Гольтерс недоуменно повернулся к капитану.

– Русские уголовники так называют «ссучившихся» – тех, кто сотрудничает с лагерной администрацией, тех, кто изменил блатному сообществу… – по-немецки объяснил капитан.

– Nun gut! Теперь конкретно и ясно: кто шептался, о чем шептался и прочее…

– Так они и шептались – Тохадза этот и сука эта, комиссар!

– Комиссар стал капо и не раз довольно сильно избивал именно Тохадзе! Они ненавидели друг друга, хотя и попали в плен вместе…

– Так а я что говорю?! Я своими ушами слышал, как эта сука, ну, комиссар этот, все приговаривал Тохадзе – мол, ты молчи себе в тряпочку, это же хорошо, что они не знают! Я к своим пробьюсь – тебе-то рисковать нельзя! – и до самого товарища Сталина дойду, а тебя вызволю! А они, мол, ну, то есть вы, пусть пустышку тянут и этого обормота трясут… А ты, мол, главное, не высовывайся! А что бил он его – так это вроде понарошку, для отвода глаз…

– Ройшле, что он несет? Вы что-нибудь понимаете?

– Кажется, понимаю, господин майор… Вы позволите задать им пару вопросов?

– Да, конечно, капитан, – Гольтерс задумчиво барабанил пальцами по крышке стола.

– Вы утверждаете, что Тохадзе и есть Яков Джугашвили, так? Что конкретно навело вас на эти мысли, кроме того, что он шептался, как вы говорите, с комиссаром?

– Да вот он видел, как грузин этот фотокарточку доставал и все смотрел, смотрел… А на фотке той он сам с мамашей и Сталин – как живой! Было? – молодой повернулся к напарнику, тот молча кивнул. – А потом как засек, что мы увидели, так сразу карточку-то и сжег, падла!

– Сжег, значит… А ваш товарищ не слишком-то разговорчив. Имя? – Ройшле требовательно посмотрел на пленника.

– Мое? Егор я, сын Миронов. Груздовские мы…

– Это фамилия или место рождения?

– Не, деревня это. А фамилие наше Сурковы.

– Сурков, вы подтверждаете слова вашего товарища?

– Ну да… Была карточка.

– Хорошо. Тогда как вы объясните то, что вместо Джугашвили к нам попал совсем другой человек? Зачем ему это надо? Зачем он пошел на подлог?

– А он товарища Сталина как отца родного любит, – ухмыльнулся молодой. – Вот и за сыночка его под нож себя решил поставить… Вы думаете – Яшка, а имеете фуфло…

– В Писании сказано: «И жизнь положить за други своя…» – неожиданно встрял немногословный Сурков. – Вот он и ложит.

– Что… «ложит»? – недопонял капитан.

– Ну тык жизнь, я ж и говорю – договоривши они вас обдурить!

– Так… А тебя как зовут? Иванов? Прекрасно. А скажи-ка ты мне, Иванов, – тебе-то все это зачем нужно? Ты что, не любишь товарища Сталина?

– А мне подыхать неохота, гражданин начальник, – подобрался и посерьезнел молодой. – А еще… Они, крысы, раньше жировали, а я за черную пайку за колючкой уродовался; комиссар и здесь бугром устроился, а Яшка свою шкуру спасает, а под топор вместо себя дурака идейного сует! А надоело! Чем я хуже того же комиссара вонючего, а? Я, промежду прочим, тоже и «Казбек» уважаю, и «прохоря» хромовые, и водочку московскую… Я для Советов всегда тлей был, холопом бессловесным, а у вас, может, и в паханах чуток похожу… Да я их всех намочу и высушу! Мне закурить бы, господин капитан, а?