Среда, 1 марта (14 марта)

Сегодня утром прошли три операции: из руки солдата-татарина, только что прибывшего с фронта, были извлечены пули, Степану Мордкину ампутировали пальцы, а маленькому еврею Исааку – ногу. Татарин оказался необычайно храбрым. Его прооперировали без какой-либо анестезии (из-за его слабого сердца), и он даже не дёрнулся, а только тихо стонал через равные промежутки времени, и пот струился по его лицу. Он язычник, и на его прикроватной тумбочке стоит маленький деревянный идол, которому он молится с большим усердием. В нём так много спокойного достоинства, что другим пациентам и в голову не приходит высмеивать его божка – он, кажется, наоборот, каким-то образом вызывает у них уважение, что очень необычно.

Революция всё ещё в самом разгаре, и уже куча офицеров убита солдатами. Генерал ни в коем случае не должен выходить из дому. Он, столь глухой и потому имеющий манеру высказывать своё мнение во весь голос, сразу бы погиб. Кроме того, он просто не желает отказываться от генеральского мундира, показаться в котором на улице было бы фатально.

Офицеры, находящиеся в госпитале, очень нервничают. Они не покидают палату и в основном курят молча. Санитары (некоторые вернулись прошлой ночью) весьма дерзки с ними, хотя сегодня ведут себя чуть более сносно.

Революционная Дума образовала "Временный комитет" с Родзянко во главе, но в то же время в комнате №13 Таврического дворца возник таинственный "Совет рабочих и солдатских депутатов", который, судя по всему, изначально с огромным недоверием относится к этому Временному комитету, следит за каждым его шагом и постоянно кричит о "Республике и мире". В конце концов казаки тоже восстали и перешли на сторону Революции, как и великий князь Кирилл, прошествовавший к Таврическому дворцу во главе гвардейской морской пехоты. Говорят, император направляется в Царское Село, но где он сейчас, никто не знает. Было много арестов, среди них Протопопов, Штюрмер, фактически почти все бывшие министры, митрополит Питирим и многие другие. Все они содержатся в Таврическом дворце.

В полдень я пошла туда пешком. Толпы людей окружали дворец: солдаты, рабочие, граждане всех мастей, – все были дико возбуждены, а само место напоминало муравейник. Подойдя к крыльцу, я увидела, как человек довольно безумного вида обращался с балкона с речью к народу. Он кричал, что население должно доверять новому правительству, но в то же время следить за каждым его шагом. Я бы сказала, замечательный способ "доверять" кому-либо! Толпа внимательно слушала его, и ей, по всей видимости, больше всего понравилась та часть, где он говорил о "слежке за правительством". Солдат, стоявший рядом со мной, повторял снова и снова: "Да, это правда, всё верно!" По другую сторону от меня примостилась молодая женщина, казавшаяся откровенно скучающей, а потому периодически и громко зевавшая, при этом каждый раз осеняя свой рот крестным знамением. Иногда она выкрикивала то, что кричали остальные, но без какой-либо убеждённости или видимого интереса. Наконец, задолго до того, как речь была завершена, она стала проталкиваться локтями сквозь толпу, бормоча: "Хватит с меня, я устала". Её место тут же занял коренастый молоденький солдатик, непрерывно сплёвывавший шелуху от семечек и во всё горло выкрикивавший тонким, дрожащим голосом череду более или менее бессмысленных замечаний, не касавшихся ничего конкретного. Было очевидно, что он слушал себя гораздо внимательнее, чем оратора, и, судя по всему, получал огромное удовольствие от собственных высказываний. Когда я уходила, тихий, приличного вида старик решился заговорить со мной доверительным шёпотом. Так как в наши дни все, кажется, разговаривают друг с другом, независимо от того, знакомы они или нет, я прислушалась к тому, что он шептал. Со слезами на глазах он сообщил, что ходят твёрдые слухи о принуждении императора к отречению от престола и что лично он считает это единственным способом спасти жизни членов царской семьи, если только войска на фронте не проявят верность, не пойдут быстрым маршем на Петроград и не подавят Революцию. "Что Вы обо всём этом думаете?" – печально спросил он. "Совершенно ничего, – поспешила ответить я. – Я слишком растеряна, чтобы что-то понимать в эти дни", – и быстро ушла. В конце концов он мог бы оказаться провокатором, так как в городе, вероятно, их пруд пруди, и всегда разумнее промолчать. Поворачивая за угол, я услышала, как кто-то окликнул меня по имени, и, оглянувшись, увидела спешащую ко мне Сестру Наталью. "И что, Боже правый, ты здесь делаешь? – воскликнула она. – Знаешь же, что тебе не пристало гулять одной в такое время. Ну-ка быстро возвращайся в госпиталь и оставайся там, где тебе самое место!" Но я не из тех, кого можно застращать. "Я собираюсь увидеть эту Революцию своими глазами и услышать всё, что о ней говорят, своими ушами", – твёрдо ответила я, хотя вполне ожидала, что об этом может быть доложено Сестре-хозяйке. Но тут неожиданно она расхохоталась и, хлопнув меня по спине, вскричала: "Молодец! Мне жуть как нравятся отважные девушки. Но всё же позволь отныне быть твоим компаньоном, и мы вместе изучим эту Революцию. Я старше тебя, опытнее, и у меня гораздо более мудрая голова на плечах. Ну как, согласна?" "Согласна", – искренне ответила я. Она ужасно хорошая и нравится мне. Впрочем, действительно интереснее наблюдать за происходящим с кем-то ещё, а не в одиночестве. Вечером я на дежурстве, но завтра мы пойдём и продолжим знакомство с этой Революцией.