А судя по направлению его носа, то Григорий совсем уж дурак дураком (что для художника экспрессиониста не только спасение его души и тела от негативных очень взглядов публики на такое его типа искусство, но и протеже его творений в мир искусства), если его ставит в ступор непонимания своя собственная же картина, выставленная на специальной смотровой площадке для всеобщего обозрения и оценки эстетами и искусствоведами.

И вот что не может понять в самом деле Григорий, глядя на своё творение, как в первый раз видит, то не совсем ясно, но только с первого на него взгляда. Хотя это совершенно не сложно представить и в случаях с работами экспрессионистов, такое сплошь и рядом случается. Из-за специфики своих работ, не с первого взгляда могут узнать, а затем признать свою работу за свою работу эти мастера эпатажа и муляжа реалистичности с помощью мольберта и кисточки. И эти художники своих художеств, очень искусственно выделяясь из когорты представителей изобразительного искусства, несколько раз посмотрят, и всё с разных сторон и под разными углами наклона в сторону навязываемой в его сторону и его мастерству картину, и всё через призму зрительского внимания к этому творения, и если степень негодования явно превалирует во всех этих зрительских лицах перед их внутренним восхищением перед такой дерзостью и наглостью этого маляра от кисточки, то разве зря это художник записался в экспрессионисты, и это даёт ему повод спокойно откланяться, резонно указывая на неправильное прочтение этой представленной всем тут работы.

– Стыдно господа, так путать почерки великих мастеров экспрессионизма. Где Мане, там Моне не обретал искусство в залежах кувшинок. Тьфу на вас, эстетически не оформленных. – За всё воздаст отверженный мастер снобизму этой публики, которая и понимает лишь то искусство, на которое им указывают специально обученные коммерсантами от искусства люди.

Правда, сейчас другой случай, и взволнованность Григория и непринятие им выставленной на всеобщее обозрение картины, имеет другие причины, о которых он, сверля своими глазами Феодосия, прямо и указывает Феодосию. – Мол, ты чего тут надумал из меня дурака делать. – Примерно что-то такое читалось в нервном взгляде Григория на Феодосия. – Думаешь, если я творю в такой области искусства, где сам чёрт ногу сломит, и где нужно к своему творению прикладывать путеводитель по изломам вашего разума, чтобы указать вам, куда надо смотреть и в какую сторону восхищаться при рассмотрение всей этой, только с первого взгляда галиматьи, то можно по собственному усмотрению выставлять мою работу.

А вот Феодосий, в край поражённый этой беспричинной дерзостью и наглотой Григорий, сразу и не нашёлся чем ему указать на своё место, так он был обескуражен самонадеянностью Григория, а если точней, то представленных в его лице художников. Вообще ни с кем и ни с чем не считающихся и кроме себя никого в упор не видящих. И, наверное, по этой в том числе причине, Феодосий не стал сразу урезонивать Григория карами небесными в виде своего кулака, а также земными, в лице службы внутренних сношений, стоящей на принципах защиты всякого высокородного лица, а он, явно имея большие планы на Григория, дал ему шанс себя понять.

– Что тебя ещё не устраивает, Григорий? – вопрошает Феодосий.

– Да как, что не устраивает?! – теперь уже в край обескуражен такой постановкой вопроса Феодосием Григорий. – Разве не понятно. Картина.

– Картина? – ничего не поймёт Феодосий, переведя взгляд в сторону картины. Где задерживает своё фиксирующее внимание на ней, и всё равно ничего и суть претензий Григория не поймёт, кроме, как только воспалённое желание того ещё как-нибудь бзикнуть. Как будто всем тут мало видеть этот его взгляд на искусство, который сравни помешательству твоего внутреннего культурного слоя, то есть желудка.