– Совести у тебя нет! – пристыдил он ее.

– Совесть моя там же, где и твоя – между ногами, – грубо, но точно ответила она. – Так что ж мы с тобой, не можем друг с дружкой сладить? Чего это таким нелюдимом жить, как ты?

– Нелюдимым, – поправил он.

– А, все одно понял ты.

– И что из того?

– Как что? Не век же тебе одному быть.

– Ты что, замуж за меня хочешь? – спросил он.

– Почему сразу замуж? Можно и так, по-простому. Или… не нравлюсь я тебе?

После этих слов она попыталась стянуть с себя сорочку, но Сергей остановил ее движения.

– Не надо, Наташа, – сказал тихо так, будто жалобно.

– Почему? – обиженно спросила она. – Ты… не можешь ничего? Не бойся, я пойму и не расскажу никому.

– Да нет, глупая, с этим у меня как раз все в порядке.

– А что ж тогда?

– Здесь, понимаешь, – сказал он и положил руку на сердце. – Здесь… пусто все…

Они помолчали. Наталья пристально смотрела на его сгорбленную от воспоминаний фигуру, женской своей интуицией понимая, что невольно задела какие-то глубокие струны души, отозвавшиеся в нем болью.

– Расскажи, – попросила затем тихо. – Облегчи душу.

– Рассказывать особо нечего, – сказал он. – Была у меня жена. Там, в Москве… в прошлой жизни…

Он поднялся, подошел к окну, отодвинул занавеску. Черная петербургская ночь взмахнула вороньим крылом.

– Ей не нравилось, что я много работаю и мало времени уделяю ей. Она хотела жить широко и вольно. А мне приходилось по десять-двенадцать часов в день стоять у мольберта. И однажды она просто взяла и ушла. В один миг собралась и ушла. Вот так.

– А ты ее сильно любил? – понимающе спросила Наталья.

– Не то слово! – воскликнул Сергей. – Она для меня была всем: воздухом, жизнью! Понимаешь теперь, что у меня внутри ничего не осталось. Сгорело все. Умерло.

– Понимаю, Сережа, – тихо так, душевно ответила Наталья и поднялась. – Ты не серчай на меня, ладно?

– Я и не серчаю.

– Хороший ты мужик, Сережа, – сказала напоследок горничная. – Сейчас таких нет. Я бы замуж за тебя точно пошла.

Она двинулась к двери – плавно, грациозно.

– Постой, – позвал он вдруг.

Она остановилась, не оборачиваясь.

– Ты действительно уходишь? Ты так тонко все понимаешь?

Она ждала, по-прежнему не оборачиваясь.

– У меня… целый год никого не было… – сказал он. – Я забыл, как это делается.

Медленно, чтобы не спугнуть искорку, едва только вспыхнувшую между ними, она повернулась к нему.

– Глупый, – произнесла тихо, почти шепотом. – А я на что?..

Картину Гейнсборо Алла Геннадьевна сразу повесила в своем кабинете. Это была небольшая, уютная комната с видом на синее озерцо, лоскут которого прятался в кудрявой зелени прилегающего к дому парка. Этот зеленый массив не принадлежал ей, а разделял несколько частных владений, расположенных неподалеку. Сюда приходили отдохнуть местные жители, у которых только и осталось несколько тропинок в лесу, да крохотный пляж на берегу водоема.

Алла Геннадьевна любила вид из окна своего кабинета. Этот почти нетронутый уголок природы и летом, и зимой радовал ее глаз девственностью своих очертаний. Часто, садясь к окну с книгой, она опускала ее на колени и подолгу смотрела вдаль. И плескалось в ее глазах в такие минуты целое море романтики, которое мало кто замечал. Она любила побыть одна – наедине с книгой или природой. «Гуттенберг наверняка был мизантропом, – как-то сказала она. – Он придумал книгу для того, чтобы избегать общества людей».

«Портрет герцогини Кингстон» Игорь увез к себе домой. Временно, конечно. При ближайшем рассмотрении оказалось, что рама картины находилась не в лучшем состоянии. Вертикальные брусья немного искривились от времени, появились щели между рамой и полотном. По словам брата, дерево, из которого когда-то делалась рама, было не до конца просушено, вот почему с годами произошла подобная метаморфоза.