И тут вдруг откуда-то из поднебесья прозвучал крик: «Вижу парус! Справа по курсу, градусов двадцать!» Еще через несколько минут Эндрю Сейбл, который, не поднимаясь, пытался разглядеть что-нибудь на серо-коричневой поверхности океана, услышал голос капитана Хендерсона: «Это французский фрегат. К бою!»

В ноябре лес особенно уныл. Почти уже опал весь лист с деревьев, только кое-где золотисто-красным монистом играют на ветру отдельные островки. Умирает лес. Обнажаются замысловато-корявые жилы ветвей. Ветер, свободно гуляя по верхушкам, уже не поет шепеляво, а насвистывает грустно, одиноко, будто скучая по лету.

По проселочной дороге, кривой и узкой, покрытой глянцевой грязью, разбитой и разъезженной крестьянскими возами, угрюмо брел одинокий путник. На нем были потертые джинсы, кроссовки, байковая рубашка в красно-белую клетку да куртка на молнии. За спиной путника сидел на широких капроновых лямках синий рюкзак из плотной болоньевой ткани – большой, грушеподобный, но по всему видать не тяжелый, а так себе, средненький.

Лицо путника, слегка озабоченное, слегка удивленное, но больше все-таки разочарованное, было светлым и красивым. В его правильные черты гармонично вписывались прямой нос, татарский разлет густых бровей, под которыми сверкали озерной синевой выразительные глаза; да еще были слегка припухлые, чувственные губы, высокий лоб с двумя легкими бороздами поперек и длинные вьющиеся волосы цвета спелого каштана, зачесанные назад.

Разочарование приклеилось к этому лицу не более получаса назад, когда путник еще стоял на поляне, неподалеку от лесной опушки, укладывая в свой рюкзак то ли плащ, то ли какую-то накидку. То и дело он озирался по сторонам, ожидая, должно быть, кого-то увидеть, а уложив свои вещи, отправился в путь один, бормоча себе под нос известные только ему слова.

И теперь, влипая кроссовками в жирную болотистую грязь дороги, он шел по ней неторопливо, поскольку, при всем желании, идти не мог быстрее. И думал. Думал о том, что впервые в жизни – да, точно впервые! – остался один-одинешенек на всем белом свете. Нет, было время, когда от него ушла любимая женщина. Тогда тоже казалось, что мир опустел. Но еще оставалась и всегда была рядом сестра, помогала пережить личную драму, «утирала сопли», как она сама выражалась. Тогда было легче. Все-таки легче.

А теперь… Теперь он точно остался один. «Этот чертов вояка с одной извилиной вокруг головы, продавленной фуражкой, наверняка что-то напутал! – думал путник. – Я чувствовал, с самого начала чувствовал, что ему нельзя доверять! Что теперь делать?»

Вдруг он остановился. Какая-то новая мысль пришла ему в голову, да такая, что даже ввела в оцепенение на миг, поставила перед выбором. Но уже через несколько секунд он снова двинулся вперед, будто решив, окончательно решив для себя пройти этот путь до конца.

Вскоре лес кончился. Медленно, нехотя уплыл за спину. Обнажилось поле – такое же унылое, черное, каждым валуном маслянистой, жирной земли впитавшее, должно быть, горько-соленую пену с лошадиных крупов да крестьянский пот. Да голоса будто еще эхом кружились над ним – усталые и напевные, в которых и любовь, и боль человека и земли сливались воедино.

А за полем – там, где солнце прожгло щель в пунцово-серых облаках – сверкнула крохотными окнами деревушка. Сизые дымки из нескольких труб тяжко стлались над камышовыми крышами. Слизывали морось глубокой осени, упавшую перед закатом на коньки.

Взбрыкнул ветерок. Разметал дымки над домами, закаруселил. Свил канитель из запахов и звуков и бросил в поле – умирать. И тут же до путника донесся фальцетный лай собачонки. И еще – томный зов каши, преющей в печи.