– Ну, ты ведь, как ни крути, тоже персонаж вполне себе исторический. – Мишка был далёк от теории психоанализа и слабо себе представлял, как он может помочь Сашке мозги на место поставить после такого стресса. – Я когда-то читал, или смотрел, точно не помню, что после подавления стрелецкого бунта в 1698-м ты, вроде, как сам стрельцам там головы рубил на Красной площади. – И замолчал, глядя на расширившиеся глаза Меншикова. Вот ведь ляпнул, хирург!

– Чё?!

– Ну а чё? Время такое! Без страха не доходит у многих слово и дело государево!

– Миш, ты чё такое говоришь-то? – Сашка даже протрезвел ещё немного. – Это ты щас убийства типа оправдываешь? Ты ж это, клятву давал этому, как его, Иппограту!

– Гиппократу. Ну и чё? Я и автомат в руках не только, как палку держал в своё время.

– Да ладно? Пришлось?

– Было дело. – Мишка вспомнил, как отходили с госпиталем из-под Суджи. Пострелял он тогда не много. Но пару раз точно попал. – Издалека.

– А я вот этими вот… – Сашка посмотрел на ладони, будто разглядывая на них пятна крови.

– Первый раз всегда так бывает, – Васька похлопал Меншикова по плечу. – Со временем пройдёт. Ты только в депрессию не впадай. А то я, как тебя увидал, думал кукуха поехала совсем уже. Напугал, чёрт!

– Да я и сам думал.

– Ну, если «думал», видать кукуха недалеко улетела всё-таки, успела вернуться. Стресс – дело такое. Может и хорошо, что Васька тебя напоил сразу. Вроде, как мозги не успели пропитаться шоком.

– Да мне ещё Фёдор Юрьич стакан совал. Там. Я не стал. А потом вот, как в Васе приехал, так и накрыло.

Стук в дверь прервал их затянувшуюся терапию.

– Войдите! – все уже успели в простыни завернуться, поэтому стесняться вроде было нечего.

В дверь вошла Пелагея с подносом, на котором лежали куски мяса.

– Я тут подумала, поесть вам всё-же не помешает. Ежели второй день токмо хмельное пьют, стало быть, и поесть забывали. Вон, не к столу будь сказано, в блевотине-то у Саши всё жидкое. Так чего ужина ждать, вот налетайте!

Парни посмотрели на покрасневшего Сашку, и протянули руки к еде. После баньки жрать хотелось нещадно.

…

– Володь, я ведь сама через это всё прошла. – Пелагея прижалась к мужу, как тогда, когда про сыночка понаслушалась. Слёзы лились ручьём.

– Солнышко, я понимаю. Но это другое! – Попову завтра уже надо было отправляться в посольство, а тут жена после разговоров про Сашкины муки совести опять вся в слезах. Репрессии, вишь, так их раз так! Жалко ей всех!

– Да что ж другое-то? Евдокия вон с малыми детками в Сибирь уехала вслед за мужем. А у неё трое. Мал-мала-меньше. Так чем она с детьми виновата-то?

– Милая! Такая политика! Родня тут всегда отвечает за грехи рода. Ты же сама всё знаешь.

– Мишу моего, когда в темницу посадили, я ж и не знала ничего. И тоже потом говорили, что против царской власти он со-товарищи удумал бунтовать. А там же только про веру старую вопросы были, кои они обсуждать с Софьей решились. А их сразу – в бунтовщики! Может и тут так?!

– Политика и государственное управление никогда простыми не бывают. Может и просто неугодных кому-то так подставляют. Но мы и пытаемся ведь следить, чтобы всё по правде было. Чтобы казнокрады и душегубы своё получили заслуженно. А то что семьи страдают, так то их отцов вина полностью. Знали, чем воровство да убийства грозят, и делали. Тут уж судьба у семей с их детишками такая. Да и то ведь не в вечную ссылку отправляют, а на время. Мягок Пётр Алексеевич у нас.

– Да как же мягок-то? У Сашки вон уже и руки в крови…

– Пелагеюшка, ты бы видела те могилки братские, где те душегубы солдатиков прикапывали, так сама бы их своими рученьками и придушила. Я же тебя знаю. – И он опять ласково посмотрел на любимую жену.