Вот и сейчас я слишком увлечена и не замечаю, как Галина Леонидовна останавливается надо мной:

– Дай мне книгу, пожалуйста. Так, «Хождение по мукам». Странно, я же вчера отобрала у тебя эту книгу, и она была заперта в шкафу, в учительской. Как она попала к тебе?

– Я взяла её в другой библиотеке.

– Ты записана в двух библиотеках?

– Нет, в пяти.

– Попроси маму зайти, у меня опять целая авоська твоих книг.

Как я скажу маме, как я маме скажу!

За окном акация, вся в инее, и он осыпается оттого, что воробьи перелетают с ветки на ветку.

– Светлана, встань, пожалуйста, может, так тебе легче будет слушать, что происходит в классе.

Я стою, опустив голову, и Римка рядом опускает голову, ей стыдно за меня.

У неё никогда не бывает неприятностей. А мне ещё надо будет объяснять маме, почему её снова вызывают в школу.

Я издали вижу, мама моя стоит перед Галиной Леонидовной, растерянная, как школьница.

– Светлана отсутствует на уроках.

– Не может быть, она каждый день идёт в школу!

– Но в классе она или читает, или думает о чём-то своём.

– Вы знаете, она пишет стихи. Может быть, это серьёзно?

– Может быть. Но учиться надо в любом случае.

Галина Леонидовна пришла ко мне через много лет, прямая и строгая, и глаза не изменились, умные, живые, серьёзные. Только волосы поседели. Заговорила со мной, будто мы виделись вчера:

– Я хочу попросить тебя, расскажи моим девятиклассникам, как важно читать книги.

– Галина Леонидовна! Да вы же боролись со мной, как могли!

– Но они ведь совсем не читают.

Я пришла к ней в класс. Как они не похожи на нас, тогдашних! Рослые, живые, симпатичные. И сколько мальчиков, а мы учились, как в монастыре. И какая-то внутренняя свобода, раскованность, нет той дистанции между ними и взрослыми, какая была у нас.

Рассказала им честно и про щель в парте, и про авоську с книгами, и про то, каким огромным становится мир.

– Знаете, вы читайте сейчас. Взрослая жизнь так закручивает, у вас больше никогда не будет столько времени для книг!

Они поняли буквально, не будет столько времени, как на уроках. Мы долго смеялись вместе.

Историк тоже новый. Даже на фотографии десятого класса он моложав, импозантен. Единственный мужчина, не считая дяди Миши, в школе, где мальчики появляются только на вечерах у старшеклассниц.

За глаза его называли Гиббон, Георгий Иванович Бокачёв, бесконечно обожаемый нами. Прозвище придумали задолго до нас, и оно пристало к нему намертво.

Почему мне не везло именно на историков?

Самой колоритной фигурой и самой любимой учительницей после Полины Павловны была Мария Андреевна, она преподавала французский язык.

Высокая, старая, по нашим понятиям, седоватые кудряшки на голове. Как мы смеялись над её потёртым коричневым портфелем, набитым неизвестно чем, над чудовищной рассеянностью, – она могла прийти в школу в разных чулках или платье наизнанку. Как мы смеялись над ней!

Она была эксцентрична и непредсказуема, как истинная француженка, язык знала и любила. Пела ужасным скрипучим голосом, чтобы показать нам – во французском языке в песнях добавляются гласные. Это было смешно и нелепо!

Я старалась делать уроки, да и тётя Шура была начеку, стоило взять книгу, когда уроки не сделаны…

Как-то нам задали выучить наизусть полстранички из учебника по-французски. Римма решила, со мной такие вещи нельзя пускать на самотёк. Я ей десять раз пересказывала текст, до сих пор помню – Ги Мокэ а сэз анн…

Этот отрывок надо было во время урока написать на листке и сдать Марии Андреевне. Подумаешь! Ну и написала, и сдала, только мне в голову не пришло, что писать надо один к одному, как в учебнике.