Он пожал плечами. Она не увидела этого, как и устремленных на нее, глаз, темно – золотистого, орехового цвета. В них, на самом дне плескались искорки: то ли недоумения, то ли – отчаяния, то ли какого то немого изумления….. Она не могла увидеть полную бездну этой палитры взгляда, но вот ощутить, почувствовать ее – сумела. И как то вся разом стихла, обмякла, поникнув плечами, головой, опустив руки вдоль тела, словно безумно устала….
– Если мы оба свободны от претензий, то, что я должен тебе прощать? Я счастлив уже тем, что люблю тебя такой, какая ты есть. Не переживай по пустякам. – Внезапно негромко проронил он.
– Тебе со мной трудно?
– О, нет! Это тебе со мной гораздо труднее. Я, может быть, как то не оправдал твоих ожиданий, не знаю! – Он осторожно поцеловал ее ладонь, лежащую на его плече. – Идем вниз. Пора пить чай.
– Идем. – Она взяла его под руку и они стали спускаться по лестнице, в маленькой нише которой стояла странная статуэтка: женщина с закрытыми глазами держала в ладонях шар – солнце, вытянув руки вверх.
Она походила на тоненькую веточку – прутик, эта слепая женщина, балерина в острых туфельках – пуантах. И еще, статуэтка в нише до странности, до озноба почему – то напоминала ту, что сейчас, в своем доме, так неторопливо спускалась вниз, обняв за талию человека в сером, глухом свитере, потертых джинсах и домашних тапочках, в виде двух бульдогов. Правда, вместо пуантов на ногах у этой женщины были легкие туфли – балетки, а на плечи ее вместо хитона – туники, накинута была шаль – букле, в которую она зябко кутала кисти рук. Идя по лестнице, она продолжала разговор:
– Понимаешь, я вот никак не могу посадить музыку в угол души, изгнать ее или хоть чуть, на ноту, подзабыть для тебя….. А как любой мужчина, ты, наверное, желаешь какого то первенства. И если от этого как то несчастлив, то тут есть доля моей вины… Как доля моей вины есть в том, что мама безумно ревновала меня к Валерии. Я ведь к ней всегда тянулась как то больше..
– Почему?
– Весь секрет в том, что и Валерия тоже свободно воспринимала меня такой, какая я есть… Как и ты. И ей совсем легко было меня любить. И мне было легко с нею рядом. А мама…. Мама, она подсознательно, где – то в самой-самой глубине себя, все – таки не хотела никак смириться с моей слепотой.. Ей нужна была вся, полная я: с глазами, светящимися от шальных искорок, со спутанными волосами, с полу – развязанным бантом на голове, словом, такая, как все, обычные, девочки. Хохочущая, смеющаяся. Прыгающая через веревочку. Я ведь не прыгала во дворе. Боялась расшибиться, это же очень просто, когда ничего не видишь! Я только немного, осторожно, наощупь, играла в мяч, качалась на качелях. Меня почти все время дразнили. А мама вместо того, чтобы пошутить над теми, кто дразнил, крепко сжимала мою руку и уводила меня со двора, вот и все. Я плакала, мне хотелось сидеть на скамеечке, во дворе, солнце обливало теплом мое лицо, ласкало меня, грело ладошки, и мне было вообще – то плевать на всякие там сопелки и дразнилки, но мама почти перестала выпускать меня одну во двор… Отец обо всем этом ничего не знал, а когда узнал, было поздно, я подросла, и мои друзья – тоже. Ну, а кроме того….. Кроме того, я изобрела свою собственную систему защиты от дразнилок ребят.
– Это какую же? – удивился он, неторопливо расставляя посуду на столе: тонкие, тюльпанообразные фарфоровые чашки в паре с острыми, треугольными блюдцами.
Конец ознакомительного фрагмента.