Погружённая в себя, она иногда оборачивалась и смотрела поверх голов пассажиров, открывая при этом нежный изгиб своей шеи, мягкую округлость щёк, удлинённые, немного вывернутые, как у всех мулаток, губы. Её тёмные, цвета спелых маслин глаза под тяжёлыми, тронутыми бирюзовой краской веками глядели неподвижно всё в одну и ту же точку, видимую только ей одной. Брови были черны и тоже неподвижны. Как два широких мазка, они оттеняли необычайную бледность её смуглого лица, весьма изящного в очертаниях подбородка и скул. Капли неоновых серёжек, мерцавших в ушах, словно две звезды, нитка блестящей цепочки на груди, невесомое платье в виде туники, схваченное кручёным золотистым шнуром и сильно сбивающееся между коленями, босоножки – несколько узких полосок в тон шнурку, сияющий браслет на щиколотке – всё в ней было необыкновенно! Я засмотрелся. Казалось, вся её кожа сверкала! Стремительная походка создавала впечатление, будто девушка собиралась взлететь! Горделивая голова отклонялась назад, чёрные длинные волосы, небрежно заколотые на висках, развивались, как при ветре. От взмахов рук в воздухе рисовались две перевёрнутые дуги, искрящиеся розовым лаком ногтей. И летели во все стороны огнистые искры от разноцветных камушков в её браслете…

В сумочке зазвонил телефон. Незнакомка торопливо достала его и, прижав к уху, напряглась так, что шея её задеревенела. Девушка начала громко говорить, обнажая белые зубы и помогая себе бровями, которые, изогнувшись, заволновались. Взгляд, подобный маленькому взрыву, озарил её лицо. Свободной рукой она делала движения, словно хотела протереть мутное стекло перед собой. Видимо, с кем-то спорила, настаивая на своём. Но вот покорно замолчала и стала слушать. Поднятая вверх рука замерла в удивлении и безвольно упала вниз.

Бросив телефон в сумочку, девушка метнулась назад. Ещё быстрее полетели искры от браслета, отражаясь звёздами в чистоте мраморного пола, и, как две волшебных змеи, устремились вслед за нею концы золотого шнура. Окольцованная редкая птица! Взлетела наконец! Но полёт этот был подневольным. Девушку тянули назад невидимые никому нити. Вся её фигурка сопротивлялась возвращению в прошлое. Сдвинув плечи вперёд и прижав руки к груди, красавица неслась к выходу. Справа оставались магазины, не сумевшие её развлечь, а слева самолёты, не успевшие спасти…

Вздох сожаления о невозможном, несбыточном вырвался из груди пассажиров.

– Black Pearl is a rarity! – со знанием дела произнёс пожилой араб в белых одеждах. И добавил, поворачиваясь ко мне: – Like any jewelry, it should have its owner. He’s there, behind the walls of this room[9].

Я вздохнул, возвращаясь в реальность, встал и на плохом английском сказал, что иногда хозяин не понимает истинной цены того, чем владеет, и губит сокровище. После чего поклонился арабу, не согласившемуся со мной, судя по недовольной гримасе на его лице, и направился на посадку.

Милли стояла под чугунным фонарём в виде пяти лепестков, отходивших от макушки столба, и беззвучно плакала. Правда, общее выражение её лица продолжало оставаться всё в том же настроении простодушного удивления, в котором она, Милли, находилась до того, как начала плакать. На лице застыл немой вопрос, сквозивший в изломе тонких бровей, в округлившихся глазах, в поникшем остреньком носике, в слегка опущенном подбородке и как бы в долгом вздохе, от которого пухленькие щёчки казались слегка втянутыми. Ни дать ни взять маска «Удивление». Статичная, как одна из заготовок в древнегреческом театре, которой актёр пользуется, чтобы показать переживания героев. Одна маска – одно чувство. И никогда иначе, потому что в застывшем белом гипсе нельзя передать смену настроений, тем более борьбу эмоций. Так и Миллино бледное личико, его запросто можно было бы принять за неподвижную маску. Но чувство, более сильное, чем удивление, уже проступало вперёд, рождая обильные слёзы, ручьём катившиеся из напуганных глаз. Это делало лицо похожим на маску, вот-вот готовую ожить.