У меня опять задрожал голос, и придвинулись к горлу слёзы, я рассказала ему всё происшествие:

– Я не знаю, Лёня, это… Мне только кажется, что так нельзя. Нельзя обрастать… бронёй, – убеждённо закончила я.

– А без брони сможешь выдержать?

– Не знаю. Но в броне нельзя. Если ты не видишь слёз, не чувствуешь чужой боли, страха, отчаяния своим сердцем, не впускаешь их, то как помогать? Как тогда можно помогать? Тогда помочь невозможно. Нечем…

– Если всю боль чувствовать, надолго тебя хватит?

– Хватит…. Иначе, зачем тогда? Мы же… Мы помогать призваны…. – она посмотрела на меня: – А ты… У вас не так?

– У нас не было трагедий.

– Что, неужели за всё время не умер никто?

– Слава Богу, пока нет, – я нисколько не лукавил, много, конечно, было тяжёлых случаев, но смертей при мне пока не случалось. – Да и этот ребёнок, может, не умрёт, может всё обойдётся… Мой дед семимесячным родился, ничего, вырос, как видишь. Только не плачь так больше… так страшно, когда ты так молча плачешь, а я ничем не могу помочь.

– Ты очень помог, если бы не ты, я…

Поздняя осень с ранними холодными сумерками, сырой воздух не обещал скорого снега, хотя ноябрь уже подходит к концу и пора бы. Снег вначале зимы – такая радость, интересно, почему? Только ли из-за света, которым он заполняем пространство, укрывая всё в самые тёмные месяцы года? Или это генетическая память, то самое, из-за чего «крестьянин торжествует»?..

До занятий было ещё два часа, моих дома нет, и мы с Лёлей пошли ко мне. Это происходит каждый день, у меня или у неё, но мы каждый день вместе. А бывали и ночи, когда Лёлина бабушка дежурила.

Наши родные, отбушевав после нашего возвращения, смирились с тем, что нас теперь не разлучить и сквозь пальцы смотрели на мои ночные отлучки.

Лёлин братишка родился как раз в день, года нас зачислили на подготовительное. Мы встречали их из роддома, этого самого, Областного, где теперь работает Лёля.

Дядя Валера, взволнованный, растерянный, немного неловкий, как и положено молодому отцу, с букетом, улыбнулся мне, как своему и меня согрела его прекрасная улыбка. Всё же он какой-то необыкновенный, редкий человек.

– Поздравляю, – я пожал протянутую мне руку.

Лёля, обнимает его, целуя в щёку:

– Спасибо, дядя Валера!

– За что это? – Он не сразу и понял, на своей волне. – Ах, вон о чём ты… Не за что. Да и говорила ты не раз, чего уж, дифирамбы петь… Юле, смотрите, не выдайте меня, и так несколько недель, каждый день сокрушалась, кто же мог адрес сболтнуть, как Лёнька узнал.

– Дядя, Валера, я деньги отдам, вот зарпла… – говорю я.

– Сдурел что ли? – он оборвал меня, – не вздумай! Ты мне спеть обещал? Вот считай, что это плата за концерт.

Тут появилась Лёлина мама, красивая, причёсанная, даже подкрашенная слегка, будто и не из роддома, а с курорта выписывается. Ребёнка, в виде большого толстого из-за одеяльца куля, отдали отцу, он, запутавшись, не знал, куда деть букет, мы все рассмеялись, такой он симпатичный и милый в своей счастливой растерянности. Тут была немаленькая компания. Друзья их с Лёлиной мамой, его родители, Лёлина бабушка вышла вместе с Юлией Александровной.

Они уехали на такси, праздновать появление на свет малыша Романа, как назвали мальчика счастливые родители… почему я сейчас вспомнил об этом? Потому что Лёля так расстроилась из-за недоношенного малыша?..

Мы лежали рядом на Лёниной софе. Уже совсем темно, зимняя ночь уже наползает на небо и надо вставать и идти, потому что занятия уже половина шестого, через полчаса, но так хорошо лежать рядом на этом мохнатом пледе, от которого, впрочем, чешется спина. Смотреть на книжные полки с потёртыми корешками, стены в плакатах «Арии» и «Doors», вернее Джима Моррисона голого по пояс и в бусах. У меня в комнате тоже несколько плакатов висят, а ещё мои рисунки, всегда любила рисовать…