Другая странная мысль посетила мою голову, оставив неприятный привкус желчи во рту: «А как следовало его поблагодарить?» Уж не так ли, как мой братец попытался отплатить мне за заботу после исчезновения папа? Ведь домашними хозяйственными делами ни он, ни мачеха не занимались уже несколько недель.

Как назло, в тот самый момент, когда почти собралась свернуть на причал к кораблю, я услышала протяжный свист. А через пару мгновений изумленного оцепенения из ближайшей таверны с громкой руганью высыпала целая толпа мужчин.

Судя по внешнему виду: кто‑то был раздет по пояс и в бандане, кто‑то в распахнутой рваной рубашке не первой свежести, и все, как один, с саблями или же кинжалами за поясами, – это точно не местные моряки.

Интересно, а кто‑нибудь остался на вахте, или же корабль сейчас предоставлен сам себе? Но узнать ответ на свой вопрос мне так и не довелось. Ведь вся эта шумная толпа в тот же миг двинулась в сторону каравеллы, вдобавок оттуда раздался еще и противный звон рынды.

Т‑только не это! Неужели они собираются отчаливать?! С гулко колотящимся сердцем, казалось, подпрыгивающим в груди до самого горла, я рискнула и пристроилась к толпе мужиков, находящихся в состоянии то ли тяжелого подпития, то ли уже жуткого похмелья. И прошествовала вместе с ними к сходням и поднялась на борт под песню про какую‑то непотопляемую звезду морскую, про которую горланили двое впередиидущих, причем шатаясь из стороны в сторону и преимущественно в обнимку.

– Ее… ик! Не‑необъят‑ны‑е берега‑а‑а… так и ма‑а‑ня‑а‑ат к себе‑е‑е, – пели моряки заплетающимися языками и вразнобой. – А‑а‑а‑а ее… глаза‑а‑а, ик! Как пучи‑и‑и‑и‑на, взгляд туда‑а‑а и, ик! Ты то‑о‑о‑онешь… Нет! Ст‑о‑о‑онешь от любви…

Я же дослушивать песнь не стала, едва забралась на палубу, тут же спряталась за какими‑то бочками, почему‑то еще неубранными в трюм. И вовремя, ведь на капитанском мостике послышались шаги, и кто‑то прикрикнул:

– Харе горлопанить! Отчаливаем.

Дождавшись, когда капитан или кто‑то там сверху уйдет, я рискнула пробежать до ближайшего лючка, открытого, на мое счастье, и спрыгнула в трюм. Где снова спряталась за ящиками и какими‑то тюками. Вовремя. Ведь в тот же миг на лестнице послышались чьи‑то шаги. Вот я глупая! Сейчас как найдут! Ка‑а‑ак накажут!

Но, вопреки моим опасениям, матрос тут же ушел в другую часть корабля, отделенную перегородкой и хлипенькой дверью. Затем еще через некоторое время вернулся обратно и вновь заскрипел половицами, поднимаясь наверх. А там уже вовсю звучал топот, крики и снова топот. Нет, не так. Много топота и много криков, а еще лязг металла.

Я, казалось, на все это время словно дышать разучилась. Сидела тихо, как мышь, и прислушивалась к каждому шороху. Заодно и корила себя за такой глупый поступок! Столько лет жила и чтила законы нашего острова. Ведь могла же попробовать поторговаться с капитаном?

Под эти и другие мысли, штурмующие мою бедовую голову, сама не заметила, как начала клевать носом, да так и задремала, сидя на полу с подтянутыми к самому носу коленями.

Проснулась уже тогда, когда вновь расслышала скрип лестницы. Только в этот раз к неприятному протяжному звуку добавилось еще и знакомое позвякивание.

Я непроизвольно втянула шею, стараясь еще глубже спрятаться за ящиком слева, хоть в этом и не имелось такой нужды. Достаточно было лишь податься чуть правее и скрыться за горкой повыше. Но, на мое счастье, когда незнакомец спустился с последней ступеньки, он прошел и остановился в дальнем углу трюма, слева от лестницы, там, где стоял сундук, прикрепленный цепями с двух сторон к полу, наверняка чтобы во время качки не перевернулся. С этой же целью весь груз: ящики, тюки, мешки побольше, – стоял эдакими островками, связанными друг с другом канатами, и один конец с петелькой обязательно цеплялся за крюк в потолке. Я невольно потянулась взглядом к тому самому крюку и, расслышав легкий шум, с замиранием сердца вновь выглянула наружу. Мне было страшно, и это еще мягко говоря.