Веберовский анализ феодализма просто предлагает идеальный тип господства, по определению статичный и некаузальный, встроенный в социологию организации управления, абстрагированной от общества и истории[40].

Другими словами, историческая социология в основном и прежде всего служит для сравнения путем построения идеальных типов, под которые могут быть подведены самые разные исторические и географические данности и в которых они могут фиксироваться. Это, конечно, имеет определенную научную ценность, но при этом предполагает превращение истории из открытого процесса в историю как базу данных, поставляющую доказательный материал для цепочек систематизированных таксономий. Это означает смерть истории как становления. Конечно, Вебер-историк [Вебер. 2001] не всегда выполнял методологические обязательства, взятые на себя Вебером-социологом. В исторических разделах «Хозяйства и общества» мы обнаруживаем много намеков и замечаний относительно переходных моментов между одним типом господства и другим. Однако эти проходные замечания не играют систематической роли в его теории социальной науки, и потому у них нет метатеоретического обоснования, которое позволило бы выписать принципы исторического и социального изменения. Это приводит к тому утверждению Вебера, что структуры социального действия следуют «своим собственным законам» (Eigengesetzlichkeit) [Вебер. 1990; Weber. 1968а. Р. 341]. Поэтому любая реконструкция европейской истории должна заниматься исследованием независимых логик развития различных социальных сфер (политической, экономической, правовой, религиозной и т. д.), которые никогда не входят друг с другом в какое-либо отношение совместного формирования, проявляя в лучшем случае те или иные разновидности «избирательного родства»[41]. Историческое развитие приобретает форму неограниченного умножения и комбинирования внешне взаимодействующих социальных измерений одного эмпирического целого, не обладающего никаким фундаментальным единством. Поэтому-то Вебер и не может дать никакой общей концепции феодализма, генетически, содержательно и в плане воспроизводства понимаемого как диалектически противоречивая и подвижная целостность. Именно такая слепота к внутренним пробелам веберианской методологии превращает столь многие англо-американские не-овеберианские работы по социологии, посвященные всеобщей истории, в слабо теоретизированную эклектику [Poggi. 1978; Giddens. 1985; Colins. 1986; Mann. 1986].

Некоторые направления марксизма интерпретируют феодализм, напротив, чисто экономически, как статичный аграрный способ производства. Отсутствие устойчивого экономического роста объясняется через недоразвитые производительные силы, неэффективное использование земли и низкой уровень торговли. Однако такое одностороннее выделение экономических вопросов, среди которых, к примеру, долгосрочная тенденция к понижению ставки феодальной ренты [Bois. 1984; Kula. 1976], не дает понять политические и военные аспекты средневекового общества, которые могли оборвать эту тенденцию. Поэтому некоторые последователи Альтюссера пересмотрели неверный акцент на экономических вопросах, выступая за «трактовку государства как независимой социальной силы», действующей в феодальных обществах [Gintis, Bowless. 1984. Р. 19; Haldon. 1993]. Но независимо от того, на чем именно делается акцент в марксистских традициях – на «экономическом» или на «политическом», – сама эта упрощенная поляризация заставила многих усомниться в том, способен ли марксизм объединить «политическое» и «экономическое» в связной теории феодального общества как особой тотальности [Poggi. 1988. Р. 212].