Спустя немного времени Розамонда встала из-за фортепьяно и опустилась в кресло возле дивана, лицом к мужу.

– Достаточно с вас музыки, милорд? – спросила она с шутливым смирением, сложив руки перед грудью.

– Да, если ты устала, милая, – нежно ответил Лидгейт и обратил к ней взгляд, но не пошевелился. Присутствие Розамонды в эту минуту произвело не больше действия, чем вылитая в озеро ложечка воды, и женским инстинктом она сразу это угадала.

– Чем ты озабочен? – спросила она, наклоняясь к самому лицу мужа.

Он вынул руки из-под головы и нежно положил их ей на плечи.

– Думаю об одном замечательном человеке, жившем триста лет назад. Будучи примерно в моем возрасте, он открыл в анатомии новую эру.

– Не знаю, кто это, – сказала, покачав головой, Розамонда. – У миссис Лемон мы играли в отгадывание великих людей, но только не анатомов.

– Я скажу тебе кто. Его имя Везалий. Чтобы как следует изучить анатомию, ему пришлось похищать с кладбищ и с виселиц трупы.

– Ой! – сказала Розамонда с брезгливой гримаской. – Очень рада, что ты не Везалий. По-моему, он мог бы избрать менее кошмарный способ.

– Не мог, – ответил Лидгейт, увлекшись и не обращая большого внимания на жену. – Чтобы составить полный скелет, он выбрал единственный имевшийся в его распоряжении путь: выкрадывал глубокой ночью кости казненных на виселице преступников, зарывал их в землю и по частям переносил домой.

– Надеюсь, он не принадлежит к твоим любимым героям, – полуигриво, полувстревоженно сказала Розамонда. – А то ты еще повадишься по ночам на кладбище святого Петра. Помнишь, ты рассказывал, как все на тебя рассердились из-за миссис Гоби. У тебя и так уже достаточно врагов.

– У Везалия их тоже было много, Рози. Стоит ли удивляться, что мне завидуют ваши старозаветные лекари, если величайшие врачи негодовали на Везалия, так как верили Галену[11], а Везалий доказал, что Гален заблуждался. Они называли его лжецом и мерзким отравителем. Но Везалий располагал данными о строении человека и разбил противников в пух и прах.

– А что с ним было потом? – спросила с некоторым интересом Розамонда.

– Ему пришлось бороться всю жизнь. Однажды его рассердили так сильно, что он сжег многие свои работы. Потом он попал в кораблекрушение на пути из Иерусалима в Падую, где ему предлагали должность профессора. Умер он в бедности.

Немного помедлив, Розамонда сказала:

– Знаешь, Тертий, я часто жалею, что ты занимаешься медициной.

– Полно, Рози, не надо так говорить, – сказал Лидгейт, привлекая ее к себе. – Это все равно как если бы ты сожалела, что не вышла за другого человека.

– Вовсе нет, ты такой умный, ты мог бы заниматься чем угодно. Все твои куоллингемские кузены считают, что, выбрав такую профессию, ты поставил себя ниже их.

– К черту куоллингемских кузенов! – презрительно ответил Лидгейт. – Говорить тебе такие вещи могут лишь наглецы вроде них.

– И все-таки, – сказала Розамонда, – мне твоя профессия не кажется приятной, милый мой. – Мы уже знаем, что Розамонда мягко, но упорно всегда стояла на своем.

– Это величайшая из всех профессий, Розамонда, – серьезно сказал Лидгейт. – И говорить, что, любя меня, ты не любишь во мне врача, все равно что утверждать, будто тебе нравится есть персики, но не нравится их вкус. Не говори так больше, дорогая, ты меня огорчаешь.

– Отлично, доктор Хмурый Лик, – сказала Рози, выставляя напоказ все свои ямочки. – Впредь я буду во всеуслышание объявлять, что обожаю скелеты, похитителей трупов, всякую гадость в аптечных пузырьках, буду подбивать тебя со всеми перессориться, а умрем мы в нищете.