– Веди, – смягчился Ремли. – У тебя есть где поставить лошадей?

– Только двух, к сожалению, – замялся Альфредус, стремительно выдумывая, куда можно приткнуть еще двух.

– Хватит! Парочку мы продадим. Сэр Калибурн, передайте Ниам, где нас искать, – распорядился Ремли и, подхваченный под локоток Альфредусом, исчез в толпе, оставив Мельхиора и сэра Калибурна гадать, что же сейчас произошло.

Они с доктором свернули за угол, прошли по узкой улочке, свернули еще раз, миновали улочку пошире, перекресток со статуей девы Марии, вмурованной в угол дома. Повторив эти маневры несколько раз, Ремли с доктором вышли на грязные задворки, встретившие их запахами сточной канавы. Впрочем, это было так обычно для всех городов, что скорее отсутствие этих привычных запахов вызывало странное ощущение нехватки чего-то нужного, ведь если город вымыт, как пол в церкви, то где же, простите, пожалуйста, уважаемые горожане, можно у вас справить нужду, если не на улице? Или у вас имеются для этого особые улицы? В Дордрехте такие улицы имелись. На одной из них и обитал доктор патафизики.

Дом Альфредуса выглядел неказисто, но имел три этажа и глубоко уходил вглубь улицы, следовательно, был просторен. Построен он был не то чтобы очень давно; пара поколений в нем, судя по состоянию стен, успела народиться, прежде чем богатые хозяева бросили свое загородное поместье, глубоко вошедшее к настоящему времени в городскую черту с ее непередаваемым ароматом. Владельцы перебрались или в центр, в чистоту и порядок, или дальше в просторы полей, где можно отгрохать себе поместье побольше и где никто не будет мочиться под твоими окнами прямиком на клумбу приусадебного садика. Дом растерял девять десятых стоимости, так как оказался слишком громоздким для бедных предместий, долго стоял без дела, пока его с ласковым «Отвяжись, собака!» не подарили в пользование безумному доктору.

Из дома доносилась музыка. Альфредус распахнул двери. На крыльце они с Ремли палками обтерли сапоги от грязи и пошли в сторону тех чудовищных звуков, которые снаружи могли сойти за музыку. В доме оказалось людно. На первом этаже кутили человек пятнадцать. По облику Ремли принял их за студентов. При виде Альфредуса все завопили, один из студентов поднялся и, размахивая руками, заставил собрание прокричать троекратное «Гип-гип, ура!».

– Вот и наш доктор! Привел к закланию знаниями новую жертву! – Собрание приняло Ремли за нового слушателя курса патафизики.

– Где имели злосчастие обучаться? – спросил умеренно трезвый студент у Ремли.

– Первый кельтский универсиум, – отрекомендовался Ремли.

В прежние встречи он приспособился к общению со студенческим братством, во все времена и во всех землях пребывавшим в состоянии беспробудного пьянства; без вреда для здоровья потреблявшим все дурманы и яды, известные человечеству, но по временам чередовавшим безумные запойные кутежи со столь же безудержным учением, при котором с неменьшим рвением потреблялась такая гремучая смесь знаний и премудростей, что вся выпивка мира не могла бы дать в голову сильнее, чем этот падающий с божественной высоты вечной истины гранит науки. Одним словом, Ремли знал, как сойти в студенческой компашке за своего.

– Кельтский? Не слыхал, но, стало быть, из Англии. Жарден де Бетрав, – представился студент. – Тулузский университет. А вот ваш соотечественник из Оксфорда, – отвел он Ремли к студенту, извлекавшему те самые чудовищные звуки из расстроенного и покалеченного о многие головы музыкального инструмента. – Генрих Банлион. Может, вы где встречались?

– Ох, нет, – ответил Генрих. – Эту встречу я бы запомнил.