(За Альрауной у людских снов был собственный город.)

Проснувшись, Сарбан увидел, что за стенами Прими сгустился темный туман; где-то там мэтрэгунцы размыкали веки в предвкушении нового дня, полного неопределенности. Еще не было даже пяти часов, но перед дверью его уже ждал кофе, как и каждое утро. На мгновение, пока он сидел и потягивал черную жидкость, сваренную девушками на кухне, ему опять пришли на ум те, кого спрятала за фальшивыми стенами Мадама, о которой еще в юности слыхал, дескать, когда была молодой, различала мужчин из города не глядя, лишь по вкусу их семени. Скольких подопечных этой женщины можно было привести на его кухню или многие другие кухни Альрауны, дав им работу и новую жизнь? Продолжая попивать, кутаясь в одеяло, наедине с хорошим и плохим холодами, Сарбан сказал себе, что это непростая задача. Городской совет будет ревностно охранять свои тайные комнаты. Он слушал шепот за спиной, где сговаривались хороший и плохой холода, а комната потихоньку наполнялась теплом.

Когда по-настоящему рассвело, пришло известие, что его ждут на собрании Мощной Башни в доме наставника Бунте. Дармар сообщил ему эту новость с тяжелым сердцем, поскольку знал, как сильно священник ненавидел встречи с Советом старейшин, с Городским советом, но, прежде всего, с Мощной Башней, этим обществом горожан-мужчин, которые пытались вот уже сотни лет сделать так, чтобы их воспринимали всерьез. Башню основали где-то между первым и вторым прибытием святого Тауша из-за паники, порожденной одиночеством города, оставшегося без святого. Сарбан узнал о корнях Башни, как и каждый мальчик и мужчина из Прими, поскольку однажды его самого туда пригласили. Он хорошо помнил и был убежден, что большинство стариков также помнит то презрение, с которым он отнесся к ним в свои шестнадцать лет, а затем холодность, с которой принимал приглашения, оставшиеся без его ответа. Когда в почти двадцатилетнем возрасте Сарбану удалось покинуть Альрауну, расставание с Башней было одной из мелких радостей, которые он нес с собой в начале пути. Он вспоминал, как иногда сожалел о том, что не родился девочкой: ходил бы на собрания Глубокого Колодца, ведь не могло быть так, что они зануднее и глупее мужских сборищ. Но теперь уже не хотелось быть женщиной, думал Сарбан, потягивая кофе, ведь Мир, каким бы он ни был кривым, калечным и уродливым, лучше того, что предположительно существует за вечно сомкнутыми веками.

До самого собрания он трудился над своими рукописями, пытаясь впихнуть в пустоты, оставленные безумным священником, обгорелого святого, про которого никто не знал, что он не мужчина, а женщина.

Собрание Башни прошло именно так, как он ожидал и помнил с давних времен. Шестнадцатилетние парни потягивали крепкие напитки с восьмидесятилетними хрычами, курили с ними сигареты, хмурили брови вместе с дедами, кивали в унисон, наслаждались свободой, дарованной на несколько часов в месяц, когда мальчики могли сделаться мужчинами, а мужчины – снова стать мальчиками. Присутствовали почти все важные жители Прими, и на некоторых лицах – то были отцы девочек – Сарбан прочитал беспокойство и страх. Было решено учредить непрерывное дежурство: стражи Башни по очереди станут патрулировать город днем и ночью.

– Мы до сих пор не знаем, что это, – говорили они. – Недуг или нечто иное. И все-таки покажем городу, что мы здесь и на нас можно положиться.

Сарбану все это показалось нелепым, и когда пришло известие о том, что еще одна девица не проснулась, собрание погрузилось в хаос и замешательство. Сарбан встал, извинился и заявил, что ему пора.