Бормотание; суета.

– Церковь, – продолжил Сарбан после небольшой паузы, – останется открытой днем и ночью на время бдения, и те, кто… – (священник прервался, когда в дальней части церкви послышался шум: кто-то вошел и шепнул некое известие, от которого по толпе пробежало волнение, будто пламя от брошенного факела) – …те, кто пожелают присоединиться, как я и говорил, могут это сделать… – (Сарбан увидел, как весть обжигала людские уста, перелетая от уха к уху, и шепчущее пламя приближалось, ряд за рядом, к нему) – …те, кто хочет помочь семье Гундиш любым возможным способом, их я попрошу… – (новость наконец достигла первого ряда; глядя на мрачные, серые, перепуганные лица, Сарбан подумал, что шепчущее пламя оставило позади себя лес обугленных стволов; Дармар поймал пламя собственным ухом и на устах своих принес святому отцу – поднялся на амвон, наклонился и влил его в ухо Сарбану).

– Еще одна девушка, – прошептал певчий.

Священник почувствовал, как хороший холод и плохой холод воткнули ему в спину по кинжалу. Он поднял голову и окинул взглядом всю взволнованную толпу. В церкви повеяло горелым.

Был вечер, пахло бузиной. Лили ничего не узнала про Клару Гундиш. Как только закончилась служба, тетушка Валерия схватила ее за локоть и потащила через толпу к пролетке, явно избегая группу шумных подростков у церкви, которые кричали вслед Лили и махали ей рукой. Они сели, и тетушка Валерия кашлянула; извозчик направился к их дому на улице Зидулуй. Расспросы ничего не дали: тетушка Валерия притворялась, что не слышит Лили, и улыбалась прохожим, как будто на каждом углу ее ждал старый друг. Надо отметить, на самом деле старуха не замечала ни людей вокруг, ни других пролеток, ни крошечных сутулых попрошаек, которые шныряли у лошадей между ногами, и даже не слышала, как девушка то и дело спрашивает, о чем Сарбан говорил с таким подавленным видом, таким суровым тоном. Тетушка Валерия видела перед собой одно и то же, однако Лили было невдомек, что именно. Они вернулись домой, и вскоре пришел Томас, голодный и с кругами под глазами, в дурном настроении, обуреваемый жаждой скандала. Лили велели убираться в свою комнату.

Лили выглянула сквозь густую листву перед окном, но никого не увидела – улица была пуста, ни души, ни эха детских голосов, ни цокота копыт по мостовой, ни какой-нибудь случайной повозки. Лили вообразила Альрауну целиком, объяла разумом весь город, – от младенцев до самых древних старцев все, как и она, созерцали пустынные воскресные улицы, перекрестки, где встречались лишь бродячие собаки, подвалы, куда наведывались только крысы, платформы, по которым прохаживался в одиночестве ветер, – а потом увидела мысленным взором Аламбика, который куда-то шел. Аламбик! Как же она могла забыть? Предстояла третья ночь после ее визита к аптекарю, и она должна была выбраться из дома к толстому дереву у ворот, найти в дупле обещанное. Она решила, что после ужина дождется, пока все уснут, и спустится из окна, как уже делала, чтобы забрать свое снадобье. От таких мыслей сердце ее учащенно забилось, вся кровь прилила к голове, руки и ноги онемели, и она представила себе, пока белые звезды вспыхивали перед зажмуренными глазами, как безмятежно входит в класс, как под блузкой выделяются тяжелые груди, как садится за парту, и все не могут оторвать от нее глаз, а она улыбается… и тут раздался колокольчик старухи: ужин.

За столом они молчали. Лили не осмелилась спрашивать о проповеди, потому что отец выглядел удрученным и усталым – наверное, успел после церкви заехать на какое-то собрание. Тетушка Валерия тоже казалась обеспокоенной и больше вздыхала, чем ела.