Однако в последнее время Яков Степанович почему-то переключился с Марины на Василия, преследуя своими рассказами и наблюдениями непосредственно его. Шумский никак не мог взять в толк, чем он обязан внезапно возникшей симпатии, ибо временами пенсионер порядком его допекал.

Сейчас пожилой любитель истории сидел напротив и молчал. Чувствовалась в этом молчании особая значимость и как будто тревожность. Василий намеренно не заговаривал первым: авось прилипчивый дед посидит да и отвяжется…

Он совершенно не представлял, сколько Якову Степановичу лет: его можно было наградить и семью десятками, и восьмью. Проницательный ум все еще отражался в глазах, темно-серых, по-монгольски узких. Вспыхивавшие в них хитринки очень оживляли взгляд и напоминали блики на речной поверхности в солнечный день. Еще старичок обладал роскошной бородой – короткой, но густой, курчавой и ослепительно белой: пожалуй, такой знатной растительности мог бы позавидовать сам Дед Мороз. Она обкладывала широкие скулы Якова Степановича, как вата стеклянные новогодние игрушки в коробках времен Советского Союза. Волосы тоже хвалились белизной, сбегая барашками из-под тонкой вязаной шапочки, которую старичок носил и зимой, и летом. В целом, в его внешности, пусть и отдаленно, звучала азиатская нотка, делая дедушку Матвеева очень узнаваемым.

– Василий Андреич, – прервал паузу посетитель. – Мне нужно с вами обстоятельно поговорить.

– Ну, вы ведь уже говорите, – не слишком любезно откликнулся Шумский.

– С глазу на глаз.

Журналист так удивился, что отложил письмо, с которым ему никак не удавалось ознакомиться, и посмотрел на визитера более пристально. Полумонгольское лицо последнего выражало небывалую важность, даже хитринки на сей раз были изгнаны из серой глубины взгляда.

– Тема настолько серьезна?

– Более чем. Пожалуй, самая серьезная с момента сотворения мира: о борьбе добра и зла, света и тени…

Василий прыснул:

– Обещаю перечитать «Мастера и Маргариту» на досуге!

Дедушка Матвеев веселья не разделил и выглядел слишком уж непривычно, даже как будто немного пафосно. Журналист смешался.

– Яков Степаныч, мне сейчас, право же, некогда, – вежливо убеждал он, в то время как Василий в его сознании подносил к виску указательный палец на манер пистолета и закатывал глаза, мол, приехали – старикан таки наглотался архивной пыли и рехнулся окончательно! – Давайте потом…

– Потом будет поздно, мальчик мой, – печально ответил старичок и встал, поняв, что собеседник не принимает его всерьез. – Впрочем, вы сами скоро увидите. Вы уже, несомненно, знаете о пропадающих. А их вы видели?

– Кого? – Вымученно вопросил журналист, и весь его вид говорил примерно следующее: топал бы ты, дед, отседова со своими фантазиями далеко и надолго.

Яков Степанович наклонился к нему и произнес тихо, но отчетливо:

– Мраморных людей…

Василий дернулся и внутренне завибрировал, словно червяк на крючке, которого резко подсекли и буквально вырвали из рыбьей пасти. Старичок Матвеев каким-то чудом уже перенесся на улицу и махал ему в окно рукой.

«Вот какой глупый мышонок», – опять пропел мамин голос.

– Серьезно?! Я должен заниматься такой дребеденью?! – Возопил Василий.

Одолеть старушкино послание он сумел только к концу рабочего дня, и негодование его прорвалось сквозь изрядно истончившуюся плотину терпения.

– Что тебя смущает? – Невинному выражению Маринкиной физиономии наносила урон злорадная улыбочка плотоядного аборигена.

– А то ты не знаешь! Могла бы сразу предупредить – ведь первой просматриваешь корреспонденцию!

– Вообще-то, первой знакомится Лидка, потому как отсортировывает объявления, поздравления, благодарности. Мне достаются исключительно жалобы и всяческие странности… Но конкретно данная странность – теперь не моя печаль.