Лидия Воронина единственная сидела отдельно от остальных – в предбаннике напротив входной двери. Она принимала объявления, поздравления, жалобы от читателей, отвечала на звонки – в общем, ее обязанности походили на секретарские. На мероприятия девушку отправляли редко, только если остальные погрязли в занятости, и, как правило, это были далеко не самые серьезные моменты в жизни области: выставки, ветеранские встречи, благотворительные праздники, залитая дождем яма во дворе, мешавшая жильцам спокойно спать, заодно дававшая повод горлопанить о халатности и нечуткости городских чиновников, и прочее в том же роде.

Самая юная в коллективе, едва разменявшая двадцатку Лида исполняла больше техническую работу, но вроде бы не особенно тяготилась этим, да и с коллегами общалась исключительно по настроению, ибо разговорчивость – явно не тот конёк, которого она запросто оседлала бы. Молчаливая, пожалуй, даже мрачноватая, Лидия приучила читателей сразу излагать суть – четко и конкретно. Если же кто-то брался, как это водится в среде российского населения, перечислять ей превратности своего тернистого пути, Воронина просто не обращала внимания, продолжая заниматься своими делами, и скоро словесный фонтан посетителя иссякал. В итоге даже завзятые любители ездить по ушам перевоспитались и следовали негласному правилу, установленному Лидией: принес, скажем, объявление, сдал – гуляй, а поговорить за жизнь пожалуй в другом месте. Жалоба на недобросовестный ЖЭК? Подавай в письменном виде. Не написал? Вот бумага, вот ручка. Написал – сдал – свободен. И никаких гвоздей: у Лидии со всеми разговор короткий. Любимчиков у нее не водилось, и даже попытки читателей подсластить суровость юной газетчицы шоколадками успеха не имели.

Владимир Петрович таким отношением к посетителям был недоволен и порой вслед за небезызвестным киногероем выговаривал, мол, «к людям надо относиться мягше, на вещи смотреть ширше», однако, в конце концов, даже он сдался, и Воронинская непробиваемость превратилась в легенду редакции.

Именно железобетонности Лидкиной натуры искренне завидовала Настасья: сама-то заходилась практически из-за всего, потом ее только что валерьянкой не отпаивали. Вот и теперь Лунина так расстраивалась из-за каждого пропавшего, постоянно возвращаясь к фотографиям и скорбно покачивая головой, что обычно мирного Шумского коробило: нашлась тоже сердобольная мать Тереза! Чего охать, если помочь ничем не можешь? Впрочем, подобные думки он благоразумно держал при себе – не следовало лишний раз драконить Настасью душевной черствостью.

Вообще-то, Лунина – нормальная девчонка. Добрая, талантливая: ее житейскими историями зачитаешься, недаром это одна из любимейших газетных рубрик у калинчан. Надежный товарищ, красивая к тому же – глазищи огромные, синие, точно горные озера на закате… Вот только заводная донельзя, сущая ерунда способна Настасью до истерики довести! Может, это просто обратная сторона лирической натуры? Ну да Бог с ней, пусть жалеет всех, кого не лень, ежели так легче живется.

Василий украдкой покосился на светловолосую коллегу – та необычайно внимательно созерцала монитор: видно, еще дуется. Журналист пожал плечами и уже собрался все-таки достать из конверта листок, как в дверях нарисовался посетитель. Узрев его, Лида сходу указала на соседнюю комнату, не потрудившись разлепить губы для приветствия, Шумский же мысленно застонал, а вслух молвил, сопроводив слова натянутой улыбкой:

– Здравствуйте, Яков Степанович.

Он от души надеялся, что старичок прибыл подать объявление. Однако тот разочаровал Василия: аккуратно присел на стул и сложил по-старчески узловатые кисти рук на набалдашнике трости. Значит, надежды тщетны: дедуля явно нацелен на разговор.