Однако это не было просто тревогой.

Мать кивнула. Тяжелой рукой она отложила книгу и кивнула мне на Эмми, чтобы я увела ее наверх в комнату. Оставив младшую там, сама выглянула в коридор и осторожно прокралась к комнате родителей, все еще надеясь на лучший исход.

Миниатюрный силуэт матери стоял перед высоким платяным шкафом, украшенным золотой резьбой, а рука будто бы не желала дергать за ручку. Она хотела растянуть это мгновение – просто побыть в доме, все еще надеется, что отец пошутил и ничего не происходит, а я про себя уже молилась, чтобы из непроглядной темноты шкафа не показалось лезвие.

Последующие действия происходили будто бы в замедленной съемке – мать открывает шкаф, осторожно, словно пробуя темноту на предмет чего-то опасного, протягивает внутрь руку и после вынимает оттуда ножны, а из них – полуторный ангельский меч.

«Война», – промелькнуло в моей голове. Сердце бешено заколотилось в груди. Все тело будто бы парализовало, и я не могла сдвинуться с места. Война. Какое ужасное слово для целой семьи, в которой воевать обязаны все, кроме детей. Мы оставались сами на себя, одни.

Как отвратительно и глупо. Мы ведь не смертные. Мы не должны устраивать резню, иначе чем мы тогда отличаемся от простых смертных? Еще тогда я поняла, что существенного различия в наших поступках нет. Мы просто обладаем силой, знанием, вечной жизнью. Не больше.

Горькая обида во мне кричала и терзала сердце. Боль. Жгучая, режущая и пронзающая саму душу. Было ощущение, словно саму ранили ангельским клинком в грудь и медленно вытягивали жизнь.

Последующие дни казались вечностью. Я играла с Эмми, периодически ровным взглядом провожала Катрин и еще парочку архангелов в доспехах и все молилась, чтобы родители вернулись целыми. Даже отца я была бы рада видеть, только пусть скажет, что все позади и мы вновь дружная семья. Что наши вечера снова продляться, что будет травяной чай, потрескивающий камин и завораживающие песни матери.

К сожалению, судьба решила иначе.

Я помню, как сидела дома в нашей спальне с Эмми. Мы читали сказки и легенды, стараясь отвлечь себя от тревожных мыслей.

– И вот гора разверзлась, а оттуда показался ма-аленький сурок, который и пугал такого же маленького, как и он сам херувима, – улыбнулась я, следя пальцем за текстом и Эмми рядом рассмеялась.

Звенящий голосок прервал громкий хлопок открывающихся и ударяющихся о стену дверей. «Что-то не так», – сразу подумалось мне. Руки похолодели и задрожали. Я даже не уследила, что за мной, сорвавшейся с места, тут же побежала и Эмми. Если бы только знала, что произошло.

Быстро сбежав по лестнице вниз, я увидела, как отец вносит в дом на руках маму. Закрыть бы глаза и не видеть этого. Не знать, что произошло с ней, верить, что вернется. Тогда незнание мне показалось лучшим вариантом, чем понимание произошедшего.

– Она ранена? – спросила я с надеждой в голосе.

«О, Великие Силы, прошу, пусть она будет просто ранена», – молилась про себя, не допуская, не давая думать о том, что это конец, что стены поместья более не услышат ее мелодичного голоса и звонкого смеха. Я не хотела терять столь дорогого человека. Однако по слезам Катрин все поняла. Сестра никогда не плакала прилюдно, ровным счетом, как и отец, но сейчас и на его лице оказались слезы. Ноги стали ватными, а голова тяжелой.

Смерть. Отец часто повторял, что она когда-нибудь придет за всеми, но почему именно за мамой? За что?

Я не помнила, как, но откуда-то во мне нашлись силы, чтобы подойти к ним.

Отец положил мать на диван, после чего подошел ко мне. Кажется, он хотел спросить, как я, и прикосновение руки вывело меня из оцепенения. Будто бы со рта сняли повязку и дали возможность говорить. Точнее кричать.