Последующие генерации российских историков – крымские исследователи Николай Эрнст (1889–1956)[52], Александр Бертье-Делагард (1842–1920)[53] и Людвик Колли (1849–1918)[54], адыгейский антрополог Евгений Зевакин и его московский коллега Николай Пенчко[55], столичные медиевисты Марина Старокадомская[56] и Ирина Гольдшмидт[57], провинциальные медиевисты Алексей Чиперис[58] из Туркменского университета,

Сергей Секиринский (1914–1990)[59] из Симферопольского университета, Николай Соколов (1890–1979) [60] из Саратовского университета, Элеонора Данилова[61] из Симферополя и некоторые другие[62] – расширили проблематику истории торговли в Черноморском регионе, обратив внимание на положение местных торгово-предпринимательских слоев из числа греков, армян, или тюрок, показав роль русского купечества в отдельных отраслях торговли, например, поставках пушнины[63], отметив развитие городского ремесла в Кафе[64].

Владимир Сыроечковский[65], Елена Скржинская (1894–1981)[66] и Мария Фехнер (1909–1996)[67], продолжая историографические опыты Николая Эрнста, радикально повернули спектр научных интересов на «славянский мир»[68]; ими была предпринята попытка выяснения роли черноморских портов в дистрибуции европейских и левантийских товаров на Русь, что, однако, без привлечения массовых источников могло иметь только иллюстративный характер.

Вообще, по справедливому заключению швейцарского медиевиста Пауля Штрессле[69], постреволюционная российская историография, оказавшаяся в условиях информационного голода и жесткой идеологической цензуры, была обречена на коловращение вокруг избитых «общих мест» марксистской социологии: отображения эксплуататорской сути купеческого капитала, нарастания классовых антагонизмов, усиления колониального характера итальянских поселений и прочее.

Польские и румынские историки, прежде всего, Станислав Кутжеба (1876–1946)[70], Йон Нистор (1876–1962)[71], Станислав Левицкий[72] и Люция

Харевичова (1897–1943)[73], продолжая начинания Мариана Дубецкого (1838–1926)[74], внесли свой вклад в изучение истории торговли с Востоком, показав, что левантийский товар в той же мере, в какой он транспортировался из Кафы морем в Италию, направлялся по «татарской» и «молдавской» дорогам на Львов и Польшу, в целом.

Вершинными здесь стали работы профессора Варшавского университета Мариана Маловиста (1909–1988)[75], в особенности, его монография «Кафа – генуэзская колония в Крыму и проблема Востока в 1453–1475 годах»[76]. Усиление сухопутных сообщений Кафы со Львовом, Краковом и другими польскими городами во второй половине XV в. автором связывалось с турецкой экспансией и блокированием Босфора после взятия Константинополя в 1453 г., что было, как показали последующие исследования[77], весьма относительным. Кроме того, польским медиевистом, как, впрочем, и предшественниками, явно преувеличивался посреднический характер торговли Кафы, вследствие чего ремеслу этого крупнейшего на Черном море города было отведено лишь несколько строк[78]. И, конечно же, не может быть принято отрицание историком сколько-нибудь значительной и регулярной торговли в северном направлении.

Открывшиеся возможности оперировать массовым материалом, количественными данными на микро- и макроструктурных уровнях привели к радикальному пересмотру прежних воззрений. В фундаментальных исследованиях Георге Брэтиану (1898–1953)[79], Роберто Сабатино Лопеца (1910–1986)[80], Жака Эрса (1924–2013)[81], Джан-Джакомо Муссо[82], Элиягу Аштора[83], Мишеля Баляра[84] и их коллег[85] была определена относительная узость импорта на Запад восточных “Luxuswaren”, когда устами Анри Ботье