Он смотрел на отца и молча шевелил губами, пытаясь выдавить из себя хоть один из тысячи вопросов, путавшихся в голове. Прекратил попытки, увидев в глазах Жерара смертельную тоску – в ответ на неспрошенное.

– Обещаю… – еле слышно прохрипел Франсуа.

Жерар надел цепь с портретом себе на шею и отвернулся к луне.

– Дальше пойдешь один. И не печалься, сын. У тебя все наладится. Нескоро, но наладится, знаю точно. Не бойся совершать ошибок. Это нормально. Кто в молодости не ошибался, тот не станет в старости мудрецом.

Слабо махнув рукой, Жерар дал понять, что закончил. Франсуа уходить не спешил. Он вглядывался в четко очерченный луной профиль, бесстрастный как всегда, и будто чего-то ожидал. Что отец пропросит, наконец, прощенья? Откроет тайны, которыми владел, объяснит причины незатухающей печали? Научит верно любить – как сам? Единственный раз обнимет – напоследок?

Не дождался.

Еле сдерживая обиду, выбежал из кабинета.

Больше Франсуа отца живым не видел.

Перед тем как задвинуть плиту гробницы, он еще раз на него взглянул. Жерар выглядел древним стариком, хотя не достиг и пятидесяти: желтая, высохшая кожа, заострившийся нос, провалившиеся глазницы, бесцветные губы. Франсуа на секунду подумал – отец действительно мертв. Потом засомневался. Потом – не все ли равно? Наклонился, поцеловал в лоб, не мраморно холодный, но чуть теплее. Это было их первое и последнее соприкосновение.

Крышка заскрежетала, окончательно закрываясь, и будто обрезала последнюю нить между отцом и сыном, как пуповину. Франсуа вдруг отчетливо ощутил, что остался один на свете – навалились страх, беспомощность, неизвестность. Наверное, то же чувствует младенец в те несколько секунд, когда его еще не положили в руки матери.

Вернувшись домой, заперся в комнате на три дня. Не ел, не пил. Прислушивался к себе, размышлял, плакал. Он не ожидал, что уход Жерара окажется настолько болезненным. Раньше думал про себя, что никого не любил, теперь понял – ошибся. Узы крови крепки, от них так просто не отречешься. Отец держался с ним холодно-отстраненно, а все-таки не был чужой. Одиночество Франсуа было тяжким, но не кромешным.

Жаль, что отец ушел рано. Ушел по своей воле. Сделал выбор – не в пользу Франсуа. Тот не осуждал: кто знает, как поступил бы сам на его месте. Теперь, когда обстоятельства изменились, от Франсуа тоже требовалось выбрать. Одно из двух: или набраться мужества прожить собственную судьбу, столь несчастливо начавшуюся, или одним махом избавить себя от печалей, теперешних и будущих, по примеру отца замуровать себя в склепе.

На третью ночь он пришел к срединному решению: не торопить смерть и замуровать себя. Не навечно в склепе, а в замке, оставшемся в его единоличное владение.

Видеть никого не хотелось. Лучше книги, одинокие прогулки по крыше башни, размышления, тренировки с мечом. Неожиданно у Франсуа открылся талант к рисованию. Очень вовремя. Отдушина получилась – чтобы отвлечься, не разъедать себя изнутри, не бередить вопросами вникуда, упреками без адреса. Обуревавшие сердце эмоции выплескивал на бумагу. Рисовал всегда одно и то же: золотые дворцы, рыцарей в боевом облачении, божественно красивых женщин в разной одежде, с одинаковым лицом.

Отгородившись от мира стенами замка, Франсуа потерял счет годам. Однажды очнулся, понял – упускает нечто важное. Жизнь течет мимо, опыт не приходит: с людьми не общается, на ошибках не учится, женщину не познал – ребенок во взрослой оболочке. Натренировал мышцы, а применить негде.

В тот момент пришла весть об очередном призыве Папы на Священную войну – как нельзя подходяще. Нарушив добровольное заточение, Франсуа отправился в свой первый Крестовый поход. Второй по историческому счету.