Волконский поднялся и позволил Ушакову вытащить себя из кабинета. Я же поднял лист с протоколом допроса Михаила Волконского, который Ушаков оставил на моём столе, и уже приготовился начать читать, вникая в каждую строчку, как дверь снова распахнулась, и в кабинет вошёл заметно растерянный Репнин.

– Государь, Пётр Алексеевич, тут представители Синода расстригу какого-то приволокли, требуют суду его предать государеву, – я поднял на него глаза и долго смотрел, пытаясь понять, он сейчас надо мной прикалывается, или действительно мне нужно делом какого-то проштрафившегося монаха заниматься?

 Судя по сконфуженной морде Репнина заниматься придётся, да ещё и прямо сейчас. Хотя бы забрать расстригу и пообещать попам, что разберусь по всей строгости. Раз назвался главой православной церкви, то и неси свой крест, государь, Пётр Алексеевич, хотя бы назначь следствие, которым церковный отдел Тайной канцелярии вплотную займётся.

Интересно, я когда-нибудь выберусь из кабинета, или меня в нём похоронят, завалив камнями, потому что бетономешалка ещё не была изобретена.

– Кто хоть расстрига этот? – с обречённостью в голосе спросил я.

– Брат Игнатий, в миру Козыревский Иван Петрович, – отрапортовал Репнин. Услышав имя, я слегка охренел, но тут же быстро взял себя в руки. Вот только этой истории мне и не хватало для полного счастья, а что делать, придётся разбираться.

– И как ваши успехи? – я сел прямо на стол и откусил яблоко, глядя на группу взъерошенных учёных, которые что-то яростно чертили на доске мелом, потом зачёркивали и чертили снова.

Воздух звенел от матов, в основном на немецком языке, среди которых то и дело проскакивали русские сложносоставные выражения, когда кому-нибудь из учёных мужей не хватало слов, чтобы выразить обуревающие его эмоции.

Ко мне повернулся Бернулли с белыми полосами мела на щеках и горящими, красными от хронического недосыпа глазами.

– Издефаетесь, ваше величестфо? – прорычал он, бросая мел на пол.

– Нет, интересуюсь, – я снова откусил яблоко. – Надо же мне знать, выделять денег под создание университета, али сэкономить, потому как неспособны мои лучшие умы даже с задачей справиться, кою мне пытались за откровение выдать. А может, всё же признаетесь, что погорячились да возьмёте слова свои обратно и будете признаны проигравшими в споре нашем без лишних жертв с вашей стороны? Я даже никому об этом не скажу, и Демидову прощу участие в споре.

– Мой отец скоро будет здесь. Я просил его приехать и способстфофать мне и сфоим друзьям, многие из которых яфлялись его учениками, – сегодня акцент Бернулли был просто чудовищен. Он с трудом вспоминал нужные русские слова, а я не делал ничего, чтобы ему помочь, например, тем, чтобы перейти на немецкий, который я знал в совершенстве, всё-таки немка-мать и всё такое.

– И как скоро прибудет тяжёлая кавалерия в виде знаменитого Иоганна Бернулли, для спасения репутации своего чада? – я кинул огрызок яблока в ведро с мусором, и повернулся к Бернулли, прищурившись, разглядывая его перекошенную физиономию. При этом я никак не мог понять, что именно у них не получается, ведь я видел образцы – они вроде бы работали.

– Я не знаю, но скоро… – за дверью послышалась возня, а потом крик на немецком.

– Не трогай меня, солдафон! Я желаю видеть своего сына! Мало нас на границе в карантине продержали, так ещё и здесь препоны строят!

– Да, художника каждый обидеть норовит, – пробормотал я, соскакивая со стола, и в воцарившейся тишине направляясь к двери этой комнаты, одной из целого ряда предоставленных этой группе, перебравшихся из Академии наук сюда, учёных.