Из-под двери, надёжно запертой на засов, тянуло ароматом жареного мяса и пряностей. Тонким шлейфом он стелился по тропе, ведущей к скромному обиталищу, внутри которого буйствовал он многообразием вкусных запахов, заставляя голод ворочаться в животе ноющей тяжестью. Но все домочадцы были сыты: тарелки опустели, сок натёртой специями туши шкварчал в печи, подогреваемый тлеющими углями. Звучно опустился в кадушку с водой деревянный черпак, плеснул студёной влагой в раскалённое нутро очага, и красноватые угольки зашипели громче прежнего, после чего умолкли, испустив последний дымок.

На круглобокой тумбе догорала свеча, которая осталась единственным источником света и жара, когда хриплое дыхание затушило горящую щепь. Воск тёк по медным стенкам подсвечника белыми каплями, собирался в поддоне, застывая молочным озером. Фитиль неспешно пожирало пламя, с удовольствием и игривым азартом вкушая лакомство.

– Что произошло дальше?

Голосок, исполненный искреннего любопытства и избавленный от притворства, свойственного запятнанным грехами взрослым, нарушил сонную тишь нежданным вопросом.

Голова приподнялась с подушки, набитой перьями, и медно-красные волосы, линией корня уходящие в спелый каштан, растрепались, жидкими прядками рассыпались по узким плечам, заползли за ворот ночной сорочки и щекоткой кольнули грудь. Розовощёкое лицо озарилось улыбкой, насланной полусном, в глазах же искрилась, переливаясь яркими красками, чудесная фантазия, рождённая воображением после услышанной легенды.

– Узнаешь завтра, – Сесилия подцепила остренький подбородок дочери пальцами и, приблизившись, заглянула в карие зеницы, во тьме которых читалась детская обида и скука. Тогда она отняла руку от девичьего лица и провела ладонью по взъерошенным волосам, приглаживая непослушные локоны.

Из пряди, закрывающей ухо, выпало гусиное перо, которое выбилось из подушки.

Сесилия взглянула на чистую наволочку, усыпанную вышитыми подсолнухами, и задумчиво повела бровью, увидев торчащие нити и всё те же пёрышки, выглядывающие из разодранного шва. Было похоже на проделки детских ручонок, учиняющих проказы по велению капризной хозяйки.

– Ты мне уже третий день обещаешь дорассказать, – насупившись, девочка встряхнула головой. Тёмно-русые волосы колыхнулись, обнажив заострённые кончики ушей.

Сесилии оставалось лишь дивиться тому, как в маленьком дитя от рождения помещалось так много упрямства, задорной спеси и самоуверенности.

Со скрипом открылись крохотные дверцы подвесных ходиков, и оголтелая птица вылетела наружу. Она повисла на старой пружинке, мелодично пропела, возвещая о наступлении полночи, а затем спряталась обратно, исчезнув в темноте часового механизма. Сказочный пряничный домик погрузился в тишину: только и было слышно, как поскрипывали, притираясь друг к дружке, шестерёнки внутри него. Свет в игрушечных оконцах погас, заводная пташка заснула до полудня.

– Чувствую, кое-кто будет клевать носом за завтраком, – Сесилия примяла одеяло, подвернула его край и подоткнула под бок, побоявшись, что дочь, впечатлённая красочными рассказами, извернётся в волшебстве грёз и свалится с кровати. Такое уже бывало. – Йенифер, я не пущу тебя на рыбалку, – она предприняла последнюю попытку утихомирить ребяческое любопытство, но, судя по влажному блеску, заплясавшему в глазах девочки, она была тщетной.

Обида кольнула сердце, Йенифер скрестила руки на часто вздымающейся груди и отвернулась, пренебрежительно хмыкнув, тонко так, с напыщенной звонкостью.

– Ну и не пускай, – она помрачнела. – Не очень-то мне и хотелось.