– Всевышний, смилуйся! – воскликнул граф и без паузы продолжил. – Мне надо говорить с императрицей!

Макаров не понял:

– Невозможно, уже три дня и три ночи она от него не отходит ни под каким видом.

Бассевичу пришлось пояснять:

– Дело касается ее будущего. Вы же добра желаете ее величеству? Иль пусть ей – монастырь, нам – ссылка, смерть?

Макаров встрепенулся:

– Добро, попробую.

– Прошу вас, господин Макаров, поторопитесь. Нам так многое нужно успеть!

– Сделаю, что в моих силах, – пообещал кабинет-секретарь, скрываясь за дверью.

Нервно прохаживаясь, Бассевич принялся повторять речь, которую он приготовил Екатерине, направляясь во дворец, хотя знал, что, когда увидит её, убитую горем, в слезах, скажет все совсем по-другому, неожиданно для самого себя.

Императрица вошла быстрее, чем он мог надеяться.

– Ваше величество! – он стремительно подошел, припал на колено, склоняясь к ее руке, как бы для поцелуя и заговорил очень тихо:

– Ваше величество, в ваших руках наши жизни, жизни многих, многих преданных вам и его величеству слуг. Не оставьте нас своей милостью.

– Что я могу?!

– Подумайте о дочерях своих и о себе, в конце концов. Неужели вы хотите оставшуюся жизнь провесть на Соловках!? – продолжал Бассевич.

При этих словах Екатерина вздрогнула и насторожилась:

– Неужто?

Бассевич не сомневался: то, что он сейчас говорит и скажет, ей доподлинно известно, но он также понимал: сцену нужно доиграть до конца.

– Да, есть заговор, – сказал он, – против вас, но есть и друзья ваши, их меньше, но они сильнее. Важные посты в руках слуг, преданных вам и его величеству. Большого риска нет, если принять меры вовремя. Одно лишь ваше слово.

– Такое горе! Я едва способна думать. Прошу вас посоветуйтесь со светлейшим князем, – лепетала она.

– Но Ваше слово? – настаивал Бассевич.

– Я соглашусь на все, что вы с ним сочтете нужным. Верю в ваше благоразумие и преданность, но сама убита и ничего не в состоянии предпринимать.

– Спасибо, спасибо, ваше величество. Бог милостив! Позволите идти? – заторопился Бассевич, обрадованный, что дело движется споро.

– Иди, граф, и я спешу, – бросила Екатерина, уже возвращаясь в покои Петра, дверь за ней закрылась, и тут же с другой стороны в зал вошел Меншиков.

– Что она? – спросил он сразу о главном.

– Целиком полагается на вас, – не отстал в лаконичности опытный придворный.

– Он? – задал следующий вопрос Меншиков, не меняя стиля.

– Без памяти.

– Сделал завещание?

– Хотел, – не смог.

– Так… Эй, кто там!

Лакей не заставил себя ждать.

– К услугам вашим, ваша светлость!

– Поди, скажи моему человеку, чтобы действовал, как я велел. Мигом! – отдал распоряжение Меншиков и повернулся к Бассевичу. – Думаю, ты согласен, граф, необходимо, чтобы Императрица дала надежду подданным своим, пока наиближайшим, что не оставит их, словом, что согласна взять на себя бремя управления, покуда цесаревич подрастет. И прочее… С царицей я переговорю, пожалуй, ещё сам.

– Так-то оно вернее, князь. Только, чаю, трудно будет ее уговорить снова оставить мужа.

– Будь добр, расстарайся, граф, испроси через Макарова мне аудиенцию у ее величества, – попросил Меншиков.

– Применю все свое усердие, – заверил Бассевич и легкой, грациозной походкой человека, привыкшего быть на виду, направился в кабинет. Ему на смену в зал вошел Толстой. Пройдя суровую петровскую школу, они были научены работать быстро и слаженно, когда требовала обстановка. Теперь же их жизни висели на волоске, причем, тонюсеньком, они прекрасно отдавали себе отчет в том, что Долгорукие, Голицыны и иже с ними в душе подписали смертный приговор своим соперникам.