– Вернуть-то можно…

– И я думаю, – подхватил Меншиков, которому было не досуг выслушивать рассуждения Бутурлина и в то же время хотелось создать впечатление, что решения у них возникают в процессе совместного размышления. – Вернуть бы надо всех. В такой-то час, пусть лучше молятся за императора. Да и спокойней в столице станет.

– Верно, князь, верно. Тогда б мы могли и стражу удвоить на местах.

– Да, – продолжал Меншиков излагать свой план. – И по улицам не плохо бы было пустить небольшие отряды пехоты, пусть бы прохаживались, в предупреждении волнений. Сим тож займись. Вели немедля разослать указы, чтоб были здесь на раз. Усиль охрану.

– Сию минуту сделаю.

– Скажи мне только, как твои гвардейцы?

– Тебе известно, ваша светлость, они Петра до обожания любят. Молятся, скорбят.

– Кто, думают они, престол наследует?

– Они еще надеются на выздоровленье государево.

– А все же?

– Со старшими офицерами я перемолвился… Все государыню жалеют и дочерей царевен.

– А нас что ждет?

– Ой, и не говори, князь, дурно дело.

«Вот они, военные, никакой инициативы», – проворчал про себя Меншиков, а вслух добавил:

– Не узнаю тебя! Ты что ж, готов покориться? Противникам Петра отдать Россию? Чтоб все, что делали мы, прахом стало?

– Ведь женщина она, к тому же иноземка!

– Заладили! Но рад: хоть понимаешь, как и я, что сейчас только она могла бы на престоле продолжать святое дело мужа, если, конечно, преданные ему люди, как ты, да я, поддержат.

– Я готов, в полку своем уверен.

– Видишь! Делай, о чем договорились, да будь поближе. А сейчас, если хочешь, можешь идти с Богом.

– Пойду. Прощай, князь, располагай мной.

– Ступай, ступай, забот у тебя немало.

Вот уже сани Бутурлина отъехали, а ни Бассевич, ни Толстой не появились. В их заинтересованности Меншиков не сомневался, поэтому задержка вызывала у него не беспокойство, а скорее нетерпение и легкое раздражение. Когда он затевал игру, он любил вести ее легко и быстро, с азартом и без проволочек, но вел ее точно и с умом, никогда не теряя головы, как бы высока не была ставка. Большей ставки, чем теперь, он, пожалуй, не делал никогда. Случись проигрыш, – он терял все, включая собственную жизнь, но, если бы только лично он, под прямой угрозой оказывалось благоденствие, а может, и жизнь его родных и близких, что было посерьезнее: свою семью Меншиков любил бесконечно. Зато при выигрыше, он приобретал во много-много крат больше, чем имел, во сколько? Может показать только дальнейшая игра. Головокружительная высота ставки распаляла светлейшего, ему не терпелось закончить подготовительные операции.

Наконец, кто-то подъехал, захлопали двери внизу, наверху, в кабинет заскребся денщик.

– Звать немедля!!! – крикнул Меншиков, не дожидаясь доклада, и встал, готовясь встретить прибывших. В голове у него мелькнуло: «Итак, начало есть!.. Продолжаем».

Меншиков двинулся вперед, но не торопился. Хозяин и гости должны были сойтись на середине комнаты. Необходимо было выдерживать тон. Никакой паники, смятения, никакой растерянности или даже неуверенности, никакого отката назад ни в поведении, ни в этикете, ни в расстановке сил, ни в позиции в прямом и переносном смысле не должно было быть. Да, он их пригласил, но не потому, что у него не хватает сил полностью справиться с ситуацией единолично, а потому, что он считает их соратниками, также желающими проявить себя: отстоять дело Петра, коли придется.

Графы Толстой и Бассевич вошли скорой и деловитой походкой. Все трое быстро обменялись соответствующими случаю приветствиями и репликами.

Толстой обратился к Бассевичу, продолжая прерванный разговор и предлагая ввести в курс дела и светлейшего: