– Звучит романтично.

– Конечно, почему бы и нет? Романтика в берлинском стиле. Позволь мне сказать тебе кое-что, коппер: когда мужчина лежит без сознания у твоих ног, и ты знаешь, что, если бы захотела, могла бы забить его ножкой стула до полусмерти, только тогда действительно понимаешь, любишь его или нет.

– Как уже говорил, я сожалею о том, что с вами случилось. И сделаю все возможное, чтобы поймать того, кто это сделал. Даю вам слово.

– Очень мило с вашей стороны, герр Гюнтер. Но, честно говоря, для меня это теперь не имеет особого значения.

– Можете еще что-то мне рассказать?

– Нет.

– Согласно заключению лаборатории, вы были беременны. Знали об этом?

– Нет. Я… мы всегда хотели ребенка. Не то чтобы могли его себе позволить. – Она смахнула слезу и на мгновение затихла, а затем умолкла навсегда.

Обычно мне не удавалось вернуться на Ноллендорфплац к ужину, но, поскольку была пятница и я пропустил обед, возвращение меня порадовало, ведь в такие вечера фрау Вайтендорф, как правило, уходила в театр и оставляла на плите хэш из легкого, который нужно было только разогреть. Еды всегда хватало на десятерых, и я, еще со школьных лет весьма уважая это блюдо, с удовольствием присоединился к соседям за обеденным столом. Роза возилась с хэшем и вареным картофелем; Фишер, баварский коммивояжер, нарезал черный хлеб, а Рэнкин разливал по большим кружкам солодовый кофе. Я взялся расставлять тарелки из второсортного фарфора. Жильцам, конечно, было любопытно, почему я вообще тут оказался, но напрямую они не спрашивали. Не то чтобы я рвался рассказать, что меня повысили до Комиссии по расследованию убийств. Последнее, о чем мне хотелось говорить дома, – это о преступлениях. Однако большая часть беседы крутилась вокруг взрыва на заводе «Вольфмиум» и гибели рабочих. Фишер заявил, что для него это стало одной из причин пройтись завтра маршем по Берлину вместе с коммунистами, о чем он никогда бы не упомянул при фрау Вайтендорф. Если и существовала тема, способная привести нашу хозяйку в необузданный гнев, так это большевизм. Столь яростной антикоммунисткой ее делала не только приверженность нацизму, но и следы от пуль на фасаде дома, которые оставило ополчение спартакистов во время революции девятнадцатого года. Каждую отметину фрау Вайтендорф принимала близко к сердцу.

– В какой части Берлина? – спросил я.

– Начинаем в Шарлоттенбурге.

– Думаю, там не так уж много коммунистов.

– И направимся на восток, по Бисмаркштрассе.

– Не знала, что вы коммунист, герр Фишер, – сказала Роза.

– Я не коммунист. Но чувствую, должен что-то сделать после жуткой трагедии на «Вольфмиуме». Можете считать, что я хочу проявить немного солидарности с рабочими. Хотя меня и не удивляет то, что подобные вещи случаются. В этой стране нанимателям плевать и на работников, и на условия, в которых тем приходится трудиться. Не представляете, что я вижу, пока разъезжаю по клиентам. Подпольные фабрики, потогонные цеха в трущобах. Места, в существование которых в таком городе, как Берлин, даже не верится.

– Браво, герр Фишер, – отозвался Рэнкин. – Согласен с вами по поводу условий труда. И здесь, и в Англии они просто ужасные. Но вы же не хотите сказать, что произошедшее на «Вольфмиуме» стало результатом небрежности владельца? То есть этому, разумеется, нет никаких доказательств. Произошел несчастный случай. Полагаю, некоторые материалы, которые используют при изготовлении электрических лампочек, по сути своей опасны.

– Могу побиться с вами об заклад, – настаивал Фишер, – что кто-то виноват. Кто-то ради большей прибыли наплевал на пожарную безопасность.