Получив власть над людьми, кузнецова дочка, крепостная девка Настасья, не просто упивалась своим новым положением, она блаженствовала, пробуя данную ей власть так и эдак, проверяя границы дозволенного. Может, скажем, господин надавать своей горничной по роже? Отчего же не может? Запросто. А приказать, чтобы ту высекли кнутом? Только намекни. А в темницу на хлеб и воду? С нашим удовольствием. Для некультурного и не уважающего себя человека такое дело, как обидеть нижестоящего, – радость да и только.

Из рассказов обывателей Настасья Федоровна могла разобрать дело своего крестьянина и назначить тому подходящее, по ее разумению, наказание: принудительные работы, телесные наказания, тюремное заключение. При этом срок заточения не оговаривался, так же как и количество ударов. Что называется, от души! Человек отправлялся в карцер, а аракчеевский эдикюль был сделан на манер самого настоящего тюремного карцера, сидел там день, два, неделю. Потом барыне становилось скучно, горемыку вытаскивали, приводили пред светлые очи Минкиной, пороли кнутом или смоченными в рассоле розгами, после чего опять запирали в том же угрюмом месте. Как уже говорилось, при порке ни Минкина, ни Аракчеев не назначали положенного количества ударов, так что экзекуторы трудились до тех пор, пока производивший досмотр за поркой не разрешал остановиться. Умер после такого обращения человек – туда ему и дорога. Именно поэтому управляющий Синицин и покончил с собой, может, знал, что не выдержит, может, предполагал, что наказание специально не будет остановлено вовремя.

Отправив крестьян с конвоем, Псковитинов и Корытников навестили место, откуда Синицын сиганул в воду. Постояли на бережку, несмотря на жару купаться не тянуло.

«Кто такая эта самая Минкина, – думал Александр Иванович, возвращаясь домой в своем экипаже. – Может, правы бабы, и она действительно обворожила Алексея Андреевича, присушила его к себе цыганской магией, чтобы не знал он, кроме нее, других женщин, чтобы не смотрел ни на кого больше. Как же нужно любить, чтобы терпеть подле себя эдакое чудовище. В суд она, видите ли, играла, кому жить, кому помереть решала. Или Алексей Андреевич с Настасьей два сапога пара?» Внезапно он вспомнил о томящихся на гауптвахте людях и велел Ермолаю свернуть в сторону поселения аракчеевского полка.

Ключ от гауптвахты, как говорил фон Фрикен, находился в кармане Алексея Андреевича, а тот, получив сильные травмы, вряд ли выберется из постели раньше чем через три-четыре дня. Поэтому, добравшись до указанного полковником места, Псковитинов вызвал к себе местное начальство и, показав свои документы, приказал сбить замки и выпустить людей. К сожалению, приказ ему пришлось записать на бумагу, соблюдая все положенные в таких случаях инструкции. Все это должно было впоследствии взбесить Аракчеева, но Псковитинов не видел другого выхода.

В то же время, переправившись через Волхов на пароме, Петр Петрович Корытников ехал в своей коляске, управляемой кучером Яковым. Добравшись до местечка Бабино, в котором, по словам дворецкого Агафона, Аракчеев держал своих экзекуторов, Петр Петрович отправился к дежурному по роте, дабы попросить у того разрешение на осмотр пыточного инвентаря, коли таковой имеется.

Данное военное поселение, как, должно быть, и все остальные, коими руководил его сиятельство, было построено по типовому, принятому на высочайшем уровне, проекту. Шестьдесят выстроенных в одну линию домов радовали глаз своей опрятностью и неестественной одинаковостью. Около каждого дома были возведены амбар, хлев для скота, сараи для земледельческих орудий. А также дровяные сараи для долгого хранения и устроенные под навесом аккуратные поленницы, последние располагались ближе всего к дому, чтобы далеко не бегать. Между собой дворы разделялись прочной изгородью и содержались в чрезвычайной чистоте. Из газет Корытников знал, что типовое поселение рассчитано на 228 человек мужеского пола, женщины и дети не считались. В домах военные размещались согласно чинам – низшие чины получали один дом на четыре хозяина, таким образом, что два хозяина, живущие на своей половине дома, имели один общий вход и, по сути, были принуждены вести совместное хозяйство. Об этом совместном хозяйстве, как только ни зубоскалили светские блазни. Мол, в военных поселениях и хозяйства и хозяйки общие.