гудки, тебя не выдавая…

А где-то снова спят. Спокойно одному. Но, может быть, и у тебя такое – нет ни волос, ни слов. И голова в дыму, и нету сил тебя не беспокоить. Но бес – по койкам, и не ангел бысть, без мыла в душе – в душу лезет гаер, шевелится во лбу моём микенский бык, копытами ширинку расстегая.

Земную жизнь пройдя, небесную – проплыв до четверти ума, полупроцента слова, не чувствую того, что «на дворе теплынь» и «тают в дымке призраки былого». Я знаю слабость слов. Ни ветер, ни окно не свистнут сквозняком, не позовут сквитаться, и я кружусь – душой, губами, костяком, опавшим лепестком под каблуками танца.

Так падает звезда – иголкой в миокард, и Мандельштам хрипит, кося под Тарантино: мне больно одному. Больнее во сто крат с тобою быть. Хотя – уже не так противно и плавать, и пылать, и утопать, и жечь. Любовь танцует твист – You`ll be a woman soon? Осталось лишь убить своих любимых жен… Разбить лицо о быт. И отойти ко сну.

Эй, посмотри, день поет за окнами.

Двери, дома скоро станут мокрыми.

Все будланутыми ходят бокрами,

Куздра на небе светит.

Скажем: «прощай!» мы перчаткам с шапками.

Скоро устои опять станут шаткими.

Землю со снегом на холст расшаркаем —

лучше нам нет косметик!

Куздра горит, никуда не денется.

Ходит под лучиками моя девочка.

Дом осчастливит взглядом, деревце,

Щурится и хохочет.

Радуется и на небе облачко —

Мы с ней идем гулять рука об руку.

Небо в восторге падает в обморок.

Мне же спокойно очень.

Просто весна – это снов брожение.

Это любых техоснов движение.

Крикну тебе я: «Давай поженимся?!

Сколько можно прощаться?»

Ты же мне светишь глазами весело.

ну, соглашайся хотя б до вечера.

Я подойду, поцелую вежливо:

– Здравствуй, тихое счастье.

Бумага, пой. Скользи, бумага

По синим сумеркам моим,

Как чайка белая, ломаясь,

Плыви и превращайся в дым.

Как птицей по странице время

Летит и падает во тьму.

Гори, моё стихотворенье,

Не доставайся никому.

Молчи. И так угасли речи.

И возвращайся, как домой

В немой, родной стихотворечник.

Задерни шторы. И поплачь.

..предвижу все: романский шрифт изменчив, но отраден глазу, и время заглушает фразу про times и mores. Ритм-шериф звучит и тащит за собою – и оправданья бормочу я с оттопыреной губою: мол, я не многого хочу, в глуши, в степях Гипербореи, в кругу друзей, трудов и дней – купаться в летней акварели, мечтать: чем дальше, тем видней все переулки перспективы, и прятаться на задний план, боясь сердитого тепла транслитеральной инвективы…

…но я заврался. Этот спич лишь средство самообороны, чуть посмешнее «do you speak?..», чуть поритмичней Цицерона, но в целом – это мой привет, мой распоясавшийся смайлик, презревший суть моих словес – сошед на берег ли, с ума ли? Смеюсь: в телеге сей смиренной увидит твой суровый взор затеи хитрости презренной – и слышу гневный твой укор, но рудименты русской речи под резвым пушкинским кнутом – лишь залп классической картечи по разговорам не о том.

…о чем о том? (мечты и звуки!) Я бы спросил тебя сейчас, неужто ТАМ бывает скука? Неужто кола – это квас? Как люди живы без трамваев и что за воздух – без берёз? Чаво там нонче надявают? Что в баре лучше заберёт?.. Прости, мой друг, но это странно: чужой меж хищников, один, за атлантическим туманом, своим словам не господин… Верней, не госпожа. Транслэйче. Сегодня – это не вчера. Анфас и матовые плечи. Et cetera, et cetera.

…ты улыбаешься? Отрадно. Я слышу это. Воздух тих. Он тот же, он отравлен правдой, он рассмешит – и не простит неверных слов, улыбок, писем. Над океаном мысль-канат и я по ней, как акробат, иду – от классики зависим. …а ночь так коротка… А лето так призрачно и так светло, что поэтическим калекам (вроде меня) ломает лоб и приземляет. Как цепями прикован к лету (иль пришит?), но есть канал меж нами – память. И наш курьер – романский шрифт.