А вдруг у нее есть брат или отец, или дядя, или старшая сестра? Тогда придется объясняться с ними, извиняться, что-то доказывать… Ведь за вчерашнее местные вполне могут раскроить мне череп и, наверное, будут правы.

Но к счастью, мои представления не оправдались. Когда я все же решился взглянуть в лицо окружающему миру, перед моими глазами предстало пустынное ущелье, со всех сторон окруженное красными останцами. Этакая местная Петра – даже изнутри не было понятно, где здесь вход.

Убедившись, что со мной все в порядке, Малика помогла мне сесть на некое подобие каменной скамьи, примостившееся у пещеры. Ей нужно было заниматься своими делами, а дел, судя по всему, было не мало – вдалеке флегматично пощипывал колючки взлохмаченный линяющий верблюд. Компанию ему составляли две коричневые лопоухие козы и несколько упитанных рябеньких куриц.

По всему ущелью черными дырами зияли пещеры. Некоторые ютились совсем высоко, а некоторые, вроде нашей, врезались в самое подножие останцев. То тут, то там колюче ощетинивались руины странных башенок, сложенных из саманного кирпича. Наверное, здесь когда-то жили люди, может, монахи, или поклонники древнего культа… Но их следы давно остыли, и вряд ли Малика могла что-то знать о том, чем было это место лет сто или пятьсот назад.

Солнце еще не показалось над острыми вершинами останцев, но его лучи уже раскрасили небо розоватыми мазками, и мягкий золотистый свет залил ущелье. Меня пригрело и разморило, такое утро обещало жаркий полдень, но сейчас было просто чудесно, и я невольно задумался, а зачем?

Зачем мне пытаться все вспомнить? Что-то подсказывало: там, в прошлой жизни, в жизни до солнечного удара нет ничего, о чем стоило бы переживать или беспокоиться, ничего к чему хотелось бы вернуться. За неровной линией красных останцев меня точно никто не ждет, а даже если ждал – уже давно забыл и смирился. Похоронил, закопал и засеял быльем.

Так почему бы не остаться здесь? С козами, верблюдом и Маликой? Выучить арабский, освоиться с наукой пустынной жизни, заделаться бедуином? Это ущелье отличное место, чтобы осесть и остепениться. Никого, наверняка, на десятки километров вокруг, да и война сюда, очевидно, не добралась и не доберется. Настоящий райский оазис посреди окружающего ужаса.

Надо будет как-нибудь поинтересоваться у Малики, как ей такой поворот. Но вряд ли она будет против. С мужиком в таких диких местах явно легче и спокойнее, и приятнее, в конце концов. Да, придется долечить, поставить на ноги, научить всем премудростям. Но ведь все лучше, чем одной?

Улыбнувшись собственным мыслям, я посмотрел на Малику – она отчаянно боролась с упрямым верблюдом, не желавшим покидать свою скромную поляну. Он злобно ревел, упирался в землю всеми четырьмя лапами, поднимал пыль вокруг себя – возмущался, как мог.

Но Малика не выглядела обескураженной или беспомощной, она терпеливо переламывала волю упрямого животного, умело перебирая поводьями. И верблюд вынужден был сдаться – он сначала сдвинулся с места, а потом и вовсе пошел за хозяйкой, недовольно мотая головой и нехотя перебирая ногами.

Малика явно не нуждалась ни в чьей помощи, особенно в моей. Это я от нее зависел, а сам был лишь очередной строчкой в ее «так предначертано».

***

Иродиада с наслаждением опустилась в горячую молочную ванну. Ее тело с благодарностью отозвалось на прикосновение воздушной пены – груз забот соскользнул с плеч царицы. Вдохнув божественные ароматы нарда и оперкулума, Иродиада погрузилась в молоко с головой. Тишина и покой – вот, чего она желала больше всего на свете…