На улице дрались коты, пролетали юные красавицы на предмете Витиного вожделения, велосипеде «Орлёнок» (сами красавицы станут предметом вожделения несколько позже). Прямо во дворе располагалась вереница хозяйственных построек, частных сараев с погребами, и перед ними небольшой сквер: там-то он и располагался на синей скамейке с облупившейся краской. Прогулка, таким образом, на поверку оказывалась ничем иным, как сменой места наблюдения за миром: позиция наблюдателя за миром представлялась тогда, очевидно, Вите куда более выигрышной, чем позиция вовлечённого участника. Впрочем, в дальнейшем не сильно поменялось и это…

Витя смотрел на сверкающие всеми цветами радуги углы и перекладины детской площадки, на ревущие и кряхтящие венгерские «Икарусы», развозившие по домам усталых людей, на беззаботную толпу, колышущуюся у входа в кино, на спешивших домой хозяек с треугольными красно-синими пакетами молока в авоськах… Историк, вероятно, увидел бы во всём этом последние вздохи советского проекта: вздохи, в которых уже ясно прослеживался хрип смертельно больного, ещё пытающегося делать вид, что с ним всё в порядке. Но Витя видел просто качели, деревья и людей, кошек, облака и велосипеды.

«Витька, айда домой!» – окрикивал его возвращающийся с садового участка дед. И они шли домой.

Витя жил у деда с бабушкой, а родителей видел редко: поскольку так было всегда, у него не было ни малейшего подозрения, что может быть по-другому. Отец работал, мать тоже, они были молоды и, по-видимому, сильно заняты: работой, жизнью, собой… Дед работал в саду, неустанно возводя и культивируя на своих шести сотках миниатюрный рай, а бабушка работала на кухне, откуда с утра до ночи доносился аппетитный запах, который неизменно оборачивался вкуснейшими обедами, полдниками и ужинами. Не работал, таким образом, только Витя, словно бы олицетворяя собой первое поколение стремительно надвигающегося мира, в котором работать уже будет необязательно, и в некотором смысле даже зазорно.

Как и все его сверстники, становясь старше, он всё больше погружался в сложный личный мир, главной сложностью которого, разумеется, была непрестанная внутренняя борьба с нарастающими половыми желаниями и внешняя борьба с прыщами. За этим увлекательным сражением обращать внимание на процессы в окружающем мире было, разумеется, некогда, так что юноши позднего СССР почти и не заметили момента, когда хрип в дыхании советского социализма прекратился: собственно, по причине остановки самого дыхания.

Появилось лишь ощущение некоей лихорадочной, и не всегда понятной по вектору движухи, которая сменила ранее свойственный миру размеренный ритм.

Выглядывающие с телеэкранов старшие товарищи начали произносить ранее неведомые слова «перестройка», «демократия» и «гласность», которые, на первый взгляд, не содержали в себе ничего дурного. Однако лица людей в толпе, которая несла транспаранты с этими словами, отчего-то выражали ярость вперемешку с испугом: что разительно контрастировало со счастливым и радостным выражением лиц тех же самых людей, когда они всего за несколько лет до этого несли транспаранты «Мир! Труд! Май!»

По понятным причинам, в попытке сформулировать собственную оценку происходящему Витя оглядывался на деда с бабушкой, пытаясь прочесть на их лицах намёк на то, как следует ко всему этому отнестись.

Бабушка, человек лёгкий, весёлый, компанейский, обожавший гостей и праздники, никаких видимых изменений в своём поведении не демонстрировала, за исключением одного: она почти перестала смотреть телевизор, что до этого было их с дедом общей ежевечерней привычкой. Разрубив таким образом единственный доступный канал общения с миром геополитики, она полностью сосредоточилась на собственных кулинарных фокусах, и её привычное «Витька, иди поешь!» раздавалось всё чаще: бабушка словно бы старалась накормить его впрок, как бы в предчувствии того, что спустя всего пару лет перестройки и демократии на полках продуктовых магазинов останется только мусор и пыль.