– И самое интересное, – подытожил Сид, – Совершенно не имеет значения, кто именно строит ограду. Ты думаешь, её строят изнутри дворца? Отгораживаясь от этого, как ты сказал, чернозёма?

– Логично было бы…

– В том-то и дело, что её строят обе стороны. Те, которые снаружи, помогают. Я бы даже сказал, проявляют двойное усердие.

– Они-то почему?

– Потому же, что и те, кто внутри. Из страха. Те, кто внутри дворца, они ведь в глубине своей понимают, что жизнь нельзя приватизировать, нельзя присвоить право жить только себе, а прочим оставить право выживать. Поэтому в своих попытках это право присвоить и строят забор: страшно. А те, кто остаётся снаружи, пугаются того, чтобы просто сказать «А чего это тут вы, ребята, нагородили? А ну-ка убирайте, пока не огребли…» Им даже от мысли такое произнести уже страшно. А обоим – и тем, и другим, – ещё страшнее от того, что ведь если забора не будет, то у всех появится свобода и ответственность. И за самих себя, и за тех ребят… И друг с другом придётся сосуществовать, жить и совместно отвечать за всё. И утратится возможность валить друг на друга вину за собственное страдание. Понимаешь?

– Понимаю, чего же нет, – ответил Витя, – Я ведь из России. У нас сто лет назад снесли этот дворцовый забор… Усилиями тех, кто снаружи. И не сказать, что плохо стало… Действительно, ушло страдание, лет на семьдесят. Трудности, преодоление, терпение, конфликты, жестокость, одним словом, боль – осталось. А вот страдание – да, ушло. Вместе с забором. Я где-то слышал, что страдание хуже боли, потому что страдание – это боль по поводу боли. Боль – это когда тебе тяжело. А страдание – это когда ты понимаешь, что тяжело конкретно и навсегда…

– Да, такова природа страдания, – кивнул Сид, – Ваша гражданская война в России, которая шла десять лет после сноса забора в 1917 году – это боль. А та, которая шла пятьсот лет до его сноса – это и было страдание. Но ты заметь: большинство людей, живших внутри дворцовой ограды – ну те, которые «вальсы Шуберта и хруст французской булки» – они ведь оказались способны жить совместно с ребятами снаружи? И жили потом, и строили, и вместе воевали?

Витя начал думать, что о политических и исторических трендах Сид осведомлён гораздо лучше, чем показал Вите при первом знакомстве, когда с напускным непониманием интересовался у Вити особенностями взаимоотношений России и Америки. Даже и в эстрадной попсе подкован…

– Ну да, – сказал Витя, – Брусилов, Карбышев, Рокоссовский… Да миллионы имён.

– А это означает, – Сид поднял палец, – Что ломали этот забор изнутри с не меньшим желанием, нежели его ломали снаружи, раз потом так решительно бросились друг другу в объятия… Что доказывает, что страданием он был и для тех, и для других… Но мы пришли.

В самом деле, прямо перед ними уже возникла плотная стена из спин, которые медленно, но настойчиво двигались в сторону главного входа в амфитеатр. Спутник подмигнул Вите, приглашая следовать за собой, а потом юркнул куда-то в сторону, огибая толпу, и спустя минуту они оказались возле неприметного бокового входа, прикрытого от посторонних глаз тенью невысоких акаций.

Или не акаций. Утверждать здесь было нельзя ничего.

Возле входа стояли два крепких человека в странноватых накидках белого цвета, несколько напомнивших мне римские тоги. При виде Сида они почтительно наклонили головы и слегка отступили в сторону. Они вошли.

Почти сразу Витю накрыл полумрак и прохлада, свойственная только каменным помещениям. По-видимому, сооружение было построено из мрамора: впрочем, после яркого дневного света Витины глаза видели только спину спутника, который уверенно пробирался узким коридором вглубь амфитеатра. Через десяток шагов Витя снова услышал нарастающий гул толпы, на этот раз доносившийся, очевидно, из зала. Когда перед ними образовался яркий прямоугольник прохода, ведущего в зал, Сид повернулся: