– С ним? Это с кем? – переспросил Витя, – Ты мне, может, уже объяснишь, куда мы идём? Это что там за место? А то ведь придём скоро… Глянь, какая толпа: очередь придётся занимать.

– Не придётся, – ответил Сид, – Я там, так сказать, выступаю. И ты пройдёшь: типа, со мной.

– Выступаешь? Да ну! А чего делать будешь? Танцевать? Хотя нет, ты же не Шива… Петь? Фокусы показывать? Нет, понял: байки травить! Или номер по ментализму какой-нибудь: давайте я сделаю так, что вы сейчас все подумаете о белой обезьяне…

– Нет, – сказал Сид, – Уксус пробовать.

Пару минут мы прошли в полном молчании. На лице Сида было довольное выражение малыша, который задал маме остроумную, на его взгляд, загадку, и наслаждается её искренними потугами. На моём, по-видимому, присутствовала гримаса лёгкой досады: я совершенно точно слышал уже раньше этот звон, я понимал, что слова «пробовать уксус» должны мне что-то говорить именно в связи с его персоной, вот только не помнил, что именно.

Ладно, подумал я, всё равно сейчас придём, там и увидим. Вот ведь довольная рожа… Надо его ещё кое-что спросить, пока не забыл.

– Слушай, – сказал я, – Ты вот говорил о страдании… Человек вышел из роскошного дворца, в котором прожил без проблем половину жизни, и увидел людей в болезни, нищете и смерти. И осознал, что жизнь суть страдание. Так?

– Ну да.

– То есть получается, что не надо просто выходить из дворца? Там-то внутри ведь страдания нету? Отгородился каменным забором от всего этого чернозёма, как твой папа, и радуйся жизни… Где страдание-то? Только у тех, за забором. А если мне их, допустим, не жалко?

Некоторое время он шёл молча.

– Ты не понял, – ответил он наконец, – Страдание не по какую-то сторону забора. Страдание – это сам забор.

Теперь на время замолчал я. Потом, вспомнив весь свой опыт общения с ним и наш недавний разговор, искренне решил перестать скрипеть мозгами по поводу всего, что он говорит, и просто требовать объяснений из первых уст.

– Не понял.

– Видишь ли… Когда я вышел за ограду дворца, я осознал не только то, что люди за оградой страдают. Я осознал и другое, в не меньшей степени: что я страдаю. Все мы, те, кто внутри дворцовой ограды, страдаем так же, как и те, кто снаружи. Сама ограда и есть страдание. Тут просто орлянка, просто подброшенная вверх монетка, что пробудился именно тот, кто вышел из дворца наружу, а не тот, кто вошёл снаружи во дворец. Как ты понимаешь, выйти наружу на три порядка проще, чем войти…

Но если бы вдруг кто-то снаружи пробрался во дворец, то есть преодолел ту же ограду, но в обратном направлении… Понимаешь, посмотрев на маминых компаньонок с осоловелыми от гашиша глазами, или на папиных министров, вечно потных в ожидании того, что выгонят или предъявят по полной программе, он бы тоже решил, что мы там все страдаем. Причём очень жёстко. По сравнению с его повседневным житием с миской риса и глотком свежего воздуха ему эта картинка показалась бы бездной. Причём в прямом смысле: ямой без дна. И пробудился бы уже он: тоже бы сказал, что жизнь есть страдание, и Буддой потомки называли бы его…

– Вот ты переживал бы…

– Сама ограда и есть страдание, – продолжал он, покосившись на меня, – Как только возникает забор, который делит людей на два сорта – на тех, которые по эту, и которые по ту, на тех, кому можно и кому нельзя, на имеющих и не имеющих – возникает страдание. Сама возникшая дуальность – «мы» и «они» – порождает страдание. Причём и у тех, и у других.

Сид снова помолчал. Мы подходили уже совсем близко к причудливому сооружению, так что стал слышен рокот осаждающей его толпы.