– А потом? – спросил Егор.

Сашка вздрогнула, как будто он прочитал ее мысли:

– Что – потом?

Егор положил ей руку на плечо:

– Сашка. Я тебя люблю. Я… После шести ты ведь освободишься?

Сашка автоматически поддернула рукав спортивной куртки. Улыбающаяся рожица была ярко-красной, будто от сильного стыда. Сашка натянула рукав на ладонь. Зябко поежилась.

– Егорка, я ничего сейчас не знаю. Давай решим… после.

Ровно в шесть часов она стукнула в дерматиновую дверь с табличкой «Учебная часть». Потянула ручку на себя – и заглянула внутрь.

Раньше она бывала здесь только один раз. В длинной комнате по-прежнему стояли диваны вдоль стен, вешалка с чьими-то пальто, но голого манекена, как в прошлый раз, не было. Здесь разговаривали Портнов и Стерх; Портнов курил, уже, по-видимому, не первую сигарету: под потолком тянулись сизые пряди дыма.

– Самохина, подожди, – резко сказал Портнов.

Сашка вышла. Прислонилась к стене и обхватила себя за плечи.

Остановить фантазию не представлялось возможным. Стерх уговаривает Портнова отпустить Сашку. Признать профнепригодной и отпустить. Сейчас она войдет, и ей велят написать заявление…

В первый же день занятий на первом курсе Портнов сказал, что из института не уходят по собственному желанию. Но не бывает ведь правил без исключений. Не бывает! Они так рассчитывали на Сашку, а вот – осечка. Разумеется, тяжело признавать собственные ошибки…

Время шло, никто ее не звал. Сцена, в которой Портнов и Стерх отпускают ее на волю, прокрутилась перед глазами, будто кино, пять или шесть раз – и стерлась, вылиняла, потеряла убедительность. Разве они дураки, чтобы вот так, до половины «переработав» Сашку, терять над ней контроль, дарить свободу?!

Она поверила в невозможное. Как ребенок верит, что на Новый год ему подарят живого пони. Эти двое спорят, скорее всего, что теперь делать с Сашкой, каким путем ее, негодный материал, утилизировать.

Подземный коридор уходил в полутьму. Справа и слева виднелись двери, обитые дерматином, а кое-где, наверное, кожей. Возможно, под этим коридором есть еще один, и еще; может быть, третьекурсники после зимней сессии – а также четверокурсники и дипломники – живут и учатся в подземелье?

А может, вдруг пришло ей в голову, нет никаких четвертых и пятых курсов? Может быть, «переводной экзамен» – всего лишь… жертвоприношение?! Жертвы, подготовленные определенным образом, входят в актовый зал – и больше никогда оттуда не возвращаются…

Ей представился конвейер, вроде эскалатора в метро, тянущий третьекурсников, одного за другим, на алтарь. В руках у каждого зачетка; мерно опускается и взлетает истыканная шипами дубина. Еще живые, с переломанными костями, студенты скатываются с алтаря вниз, в мясорубку, и кровавые кляксы на страницах зачеток складываются в слова: «Зачтено. Три». «Зачтено. Пять…»

Распахнулась дверь учебной части.

– Самохина, иди, – сказал Портнов, выходя с сигаретой в коридор.

И, ничего не прибавив, ушел в темноту.

Сашка стояла не шевелясь. Эти двое что-то решили; возможно, ее, Сашку, отправят на «экзамен» прямо сейчас.

– Саша, – послышался изнутри голос Стерха. – Заходите, пожалуйста. Уже четверть седьмого.

Сашка вошла.

Горбун закрыл за ней дверь. Он казался еще печальнее и бледнее, чем обычно. Горб, судя по всему, очень ему мешал – расхаживая по узкой длинной комнате, Стерх то и дело нервно поводил плечами.

Сашка остановилась у двери. Горбун, в последний раз пройдясь к окну и обратно, остановился тоже.

– Значит, так… Саша. Я только что говорил по телефону с Фаритом Коженниковым… Не пугайтесь, речь идет о том, чтобы вам помочь. Вы не справляетесь с учебной программой, сессия на носу, время работает против вас. Фарит подсадит вас на колечко, это единственный способ как-то вас поощрить… подтолкнуть… Но в целом все зависит, конечно, от вашей решимости, настойчивости… Что с вами?