Совершенно иным было положение Фрейда: поскольку анализом как целостным аппаратом он, не будучи ничьим последователем и учеником, владеть не мог, взять с него в этом плане было нечего. Зато ему было что предложить со своей стороны, и предложение это, как уже было сказано, носило специфический характер: даже занимаясь, к примеру, психоанализом живописи или биографического текста, Фрейд в конечном счете предоставлял не «анализ культурного материала», а указание на содержащиеся в нем следы работы бессознательного, иными словами то, что материал может быть анализу подвергнут.

Сегодня, когда мы привыкли, что психоанализ применяют ко всем явлениям культуры без разбору, эта разница не выглядит столь уж фундаментальной. Однако в ней заключено основное различие между позицией Фрейда и той, в которой находятся психоаналитики, с легкостью применяющие свое искусство к культуре или политике. Представление об их «анализабельности» при этом принимается за данность, что ведет не только к злоупотреблению (также имеющему место), но главным образом к устранению той тревоги, которую аналитическая практика пробуждала в публике. Тревога эта порождена была, в частности, тем, что сама возможность подвергнуть анализу избранный Фрейдом материал не была заведомо очевидной, а обнаруживалась лишь в ходе применения аналитического метода.

Современный аналитик, прошедший курс обучения на базе готового фрейдовского или лакановского аппарата, поступает совершенно иначе. В ходе интерпретации ему остается лишь приложить небольшое усилие, чтобы вскрыть анализируемое явление или произведение как шкатулку, в которой непременно найдется аналитическое содержание. Деятельность эта лишена, таким образом, потенциала, который задействовал Фрейд, не обещавший публике ничего определенного. «Я не знаю, к чему это приведет и с чем мы на этот раз столкнемся», – вот сообщение, характеризующее фрейдовское предприятие. Обнаружение в том или ином произведении или поведении следов присутствия бессознательного всякий раз повергало читателей фрейдовских работ если не в шок, то в замешательство, пробуждая в них тревогу, вызванную непредсказуемостью этого воздействия.

Сегодня анализабельным, поддающимся анализу в культуре считают все без исключения, чем названное замешательство полностью устраняют. Публичное применение готового аналитического метода к культурному материалу больше не вызывает в публике никакой тревоги, кроме разве что остаточной, связанной с вопросом о том, зачем это все аналитику понадобилось и для чего он прилагает свои усилия. Тревога эта, тем не менее, небеспочвенна, поскольку чутко реагирует на нечто не просто автоматическое, но и откровенно навязываемое, лежащее в основе современной психоаналитической деятельности в области культуры. Настоятельность применения анализа к культурным и социальным феноменам сохраняется, поскольку аналитики воспринимают ее как обращенное к ним требование. Ответить они могут лишь новым «психоаналитическим комментарием» к кинофильму или политической ситуации, невзирая на всю двусмысленность этого акта, поскольку ничего, кроме профессиональной бравады, в такой деятельности не прочитывается.

Следствием наделения психоаналитика ролью эксперта становится смещение акцентов: соглашаясь с амплуа массового затейника, он одновременно предстает просветителем. Положение просветителя всегда комично, но в данном случае оно означает забвение истинных причин, по которым Фрейд участвовал в инициативах, будто бы свидетельствующих о его стремлении это положение занять, – в лекциях, выступлениях, в основании аналитических сообществ.