На Каланчевке Дом культуры железнодорожников стал завершающим, краеугольным камнем площади, ее углом, главой угла. От этого угла площадь и раскрывается особым образом. Здесь горловина, от которой видно, что Каланчевка – острый треугольник, расходящийся к высотке «Ленинградской».

Вокзалы Тона в Петербурге и в Москве родные братья, близнецы. Строители первой дороги чувствовали тему двуединости столицы. Крюк, болт, стяжка, сцепление вагонов-городов, сжатие времени, лежащего меж ними, когда на всех иных путях его течение старо. Как будто стоило пройти вокзал насквозь, чтоб оказаться в Петербурге. Вокзал и поезд только залы ожидания и сна, а ожидание и сон короче год от года. Словом, Петербург – он за стеной, за декорацией вокзала.

То же и Ярославский. Святитель Филарет (Дроздов) недаром возражал против постройки этого пути, первоначально завершавшегося Лаврой: паломники должны идти пешком и конным шагом, размеренным за пять веков путем, с насиженными станциями и намоленными при пути святынями. Теперь же русский Север, или Северо-Восток, берет начало за воротами вокзала.

А за воротами пирамидальной башни Казанского вокзала лежит Восток с заглавной буквы. Как Щусев – башню Сююмбике, так Грозный перевез в Москву саму казанскую царицу, в знак овладения Казанью и перехода царства.

Миры России, царства треугольного, на Каланчевке окружают нас стеной. Это стена Москвы, ее черта. Кремлевская, Китайгородская, Белая, Земляная, Камер-Коллежская, Железная, Автомобильная. То треугольник, то подкова, то круглая, то ломаная, то яйцевидная, то круглая опять.

А то невидимая, Богу одному.

Воспитательный дом и устье Яузы

И. В. Мошков. Вид на Воспитательный дом от Москвы-реки. 1800-е. Фрагмент

Идя иначе, враждующие рати могли не встретиться. Именно реки были первыми дорогами в лесах Великороссии. Зимние, ставшие реки делались пешими и санными путями. Водное средокрестие Москвы одновременно ледяное, в своем роде сухопутное.

Начало водно-ледяных путей пришлось на устье Яузы и одновременно на устье Сходни. Верховья этих рек сближались волоками с Клязьмой, образуя общую дорогу в сердце Северо-Восточной, владимирской Руси. С иными долями мира сообщала Москва-река. Сама она текла к Рязани, за которой отворялись степи Подонья и всего Юго-Востока, а против своего течения вела на запад, выбирая между Балтикой и Черноморьем. Балтика – это когда притоком Рузой через Ламский волок попадали в область верхней Волги, откуда поднимались выше, к Новгороду. Черноморье – когда исток Москвы-реки искал сближения с Днепром. Днепровско-московорецкий волок шел на десятки верст, и все-таки существовал, пишет Забелин.

Он же объясняет, почему два водно-ледяных скрещения Москвы не получили преимущества перед боровицким грунтовым. Шедшие Москвой-рекой с верховий новгородцы, киевляне, полочане и смоляне для поворота в область Клязьмы пользовались Сходней раньше Яузы, – а шедшие Москвой-рекой с низовий рязанцы и иные степняки для той же цели выбирали Яузу не достигая Сходни. И только боровицкое скрещение сухих дорог, возникнув, заработало на все четыре стороны.

Но средокрестие речных путей на устье Яузы, ближайшее к холму Кремля, должно было остаться действующим, подгородним. Тем более что Клязьма у яузских верховьев полноводней, чем у сходненских. Москва заложена «ниже Неглинной, выше Яузы».

Древнейшая из пристаней устроилась на берегу Москвы-реки, повыше яузского устья. Город и торг в устье Неглинной сообщались с пристанью дорогой по подолу Боровицкого холма, будущей улицей, известной как Великая. Подольная дорога располагала на своем пути отдельными воротами и в белокаменном Кремле Димитрия Донского, и в кирпичном Кремле Ивана III, где их заложенная арка отличает Константино-Еленинскую башню. Мокринский переулок Китай-города был долгой памятью Великой улицы, пока не оказался погребен под стилобатом гостиницы «Россия».