Чем я менее выражен, тем менее важно, что я есть такое.

Что Единое могло бы понять о самом себе, если допустить, что понимание себя отнюдь не требует саморасщепления? Что оно – Единое? Ну, так это ведь мы его так назвали, вычленив фактор единства в противовес фактору раздробленности. В реальности названному нами Единым нечему противопоставить себя. Мы смошенничали, назвав его Единым. И ему явно не нужно знать, каково оно с точки зрения мошенников, которых к тому же и нет. Знание себя есть не что иное, как знание своих границ, особенностей и занимаемого места. Если ни границ, ни особенностей нет и места занимать негде (где занимать место всему, что есть?) – понимать решительно нечего. И не про что.

Без ощущения себя (самоощущения), которое возможно лишь в силу выделенности, не возникнуть намерению этого «себя» знать. Если бытие происходит невыделенным, безотносительным образом, знать некому и ничего. Забавно, что актуальным самопознание может стать не раньше, чем произойдет дробление на познающего и познаваемое, якобы предпринятое во имя того, чтобы познать самого себя.

2

Похожим на идею значимости небытового самопознания является представление, будто исполненное полноты бытие, не имеющее внешнего смысла или назначения, имеет, стало быть, некий внутренний смысл или собственное, имманентное назначение. «Раз оно – не для чего-то иного, стало быть, оно – для самого себя», – делается вывод, который нельзя не признать поспешным.

Очевидно, что свободное от внешнего предназначения скорее вообще свободно от повестки предназначения, нежели имеет своим предназначением само себя. Существовать для себя – значит быть разделенным, и внутренний смысл такого существования легко обращается во внешний, выступая таковым по крайней мере для той «половинки» себя, ради которой существует другая «половинка».

К тому же бытие-для-себя – это чистой воды эгоизм, а стоит ли уподоблять эгоисту бытие, исполненное полноты? Да, оно не существует ни для чего внешнего и даже вообще не предполагает ничего внешнего, но это, в частности, означает, что ему не от чего отделиться, чтобы, опять же, выделить себя. Исполненное полноты бытие не может быть для себя, поскольку никакого себя, собственно говоря, не имеет.

Не служащее ничему наружному не служит и себе. Будь иначе, то есть оставляй оно актуальным концепт службы, служба себе сочеталась бы со службой чему-нибудь еще: так, всякий эгоист пусть и из корыстных побуждений, но непременно оказывает те или иные услуги, что называется, на стороне. Всему, что выделяет себя, себя мало, поэтому нужно представлять собой еще и некую внешнюю ценность; служить только себе здесь не получится. И это еще очень большой вопрос, действительно ли эгоист живет для себя и действительно ли он вообще живет – его поступки вытекают скорее из инстинктивной программы, нежели из собственных, осознанных решений.

Даже чтобы быть для самого себя, нужно иметь предел, окончание: ведь если тому, для чего ты есть, не оставлено места, то нет и самой возможности для «бытия для». Таким образом, бытие для себя оказывается бытием для отчужденного, внешнего себя – такого себя, который не равняется тому, кто есть для него. Чтобы служить самому себе, мало разделиться на две части: нужно также, чтобы одна из этих частей была рабом, а другая – его господином. Соответственно, представление, что «не служа ничему другому, абсолют служит самому себе», есть не что иное, как привнесение отношений «хозяин – раб» туда, где, по идее, должны царить цельность и единство.

Совпадение цели и средства в чем-то одном означает преодоление этого дуализма. Цель и средство обнаружились не-разным, следовательно, дихотомии цели и средства пришел конец, она больше не значима, про нее можно забыть.