«Мне тоже страшно, Саш,» честно признался я.

Снова помолчали. Потом я добавил, правда, не очень уверенно. Просто надеясь вслух: «Знаешь, может, не так всё плохо будет. Искупление – это же… Ну, смысл же не в том, чтобы все с Искупителем поступали ужасно. Смысл в том, что люди могут вести себя не так, как правильно. Но ведь именно могут, а не обязаны. Вдруг в этот раз многие решат, что не стоит пользоваться своим правом на озверение? И так ведь бывало. Не в нашем Городе, в других, но я читал о таком. Просто стану подальше держаться от разных грубиянов, вроде десантников, и всё будет нормально.»

Сашка вздохнул, слабо улыбнулся мне. Потом заявил серьёзно:

«Я надеюсь, что так и будет. Иначе я буду очень много ругаться этот месяц. Всех, кто будет звереть на тебя, буду ругать! Как… как написавших друг на друга детей, вот!»

Сравнение было таким неожиданным, и от того смешным, что я не выдержал, представил это. И расхохотался. Сашка посмотрел на меня с удивлением. Потом прогнал в голове наш разговор и тоже захохотал.

Проснувшись на следующий день, я некоторое время лежал неподвижно, не зная, чего ожидать. Должна ли моя жизнь сразу как-то измениться от того, что я стал Искупителем? Или я просто должен продолжать жить, как раньше, и позволить событиям случаться? В конце-концов решил, что второй вариант логичнее, и пошел одеваться.

Тут меня ждало первое изменение. Вещей моих в шкафу не оказалось. Нет, он не был пуст, но вместо моей обычной яркой одежды и Учительской формы его заполняли вешалки с одинаковыми свободными штанами и рубахами. Белыми, без единого значка или шеврона. Цвету я не удивился, хотя вспомнил вдруг, что никто, кроме Искупителей, белого не носил. Даже у Врачей белой была лишь рубаха, да и на ней, на правой стороне груди, вышивались красным символы их профессии – шприц и наклеенные крест-накрест полоски пластыря. Жалко, и даже немножко обидно, мне стало от того, что в комнате не осталось больше ничего с символами моей профессии. Может, это и глупо, но я очень любил вышитые на моей форменной рубахе ноты и писчие перья – символы Старой культуры. Да и нарукавный шеврон Учителя – простёртая в дружеском приветствии открытая ладонь – был дорог моему сердцу. Ну ладно, носить я их больше не должен был, но… Разве нельзя было оставить их на память?

Погрустив минуту, я всё же оделся и пошел в столовую. Судя по освещению внешних коридоров, было как раз раннее утро. Я вполне мог успеть позавтракать вместе с Сашкой прежде, чем нам…

А кстати, чем же я должен был заниматься? В школу мне путь был заказан, да и закрыта она до конца месяца. В библиотеку, уроки планировать – вроде тоже не надо. Что делают Искупители? Просто бесцельно ходят по Городу?

Так и не ответив себе на этот вопрос, я вышел и пошел к столовой. Коридоры Города с утра – столпотворение. Все спешат, все толкаются, наступают друг другу на ноги. И, конечно, тут же, быстро встретившись взглядом с обиженным ими горожанином, извиняются. Раньше мне казалось, что из этих утренних и вечерних «извини» – «ничего» можно было бы написать музыку, так они порой неожиданно переплетались. Мне и в тот день сначала так казалось, пока я не стал замечать, как меняются люди, с которыми случайно сталкивался я.

Нет, они по прежнему были вежливы. Дежурное «извини» начинало срываться с их губ прежде, чем они успевали осознать это. Привычка всё же страшно сильная вещь. Но потом… Кто-то из них всё же заканчивал положеное извинение и долго стоял и смотрел мне вслед, вывернув шею. Кто-то замирал на середине слова, задумывался. Некоторые из них всё же заканчивали извинение и медленно, задумчиво, продолжали свой путь. Другие так и оставляли слово недосказанным, как будто не уверенные, стоило ли вообще извиняться. Странные взгляды и неуверенность меня немного обеспокоили, но и только. Понятно же, что, всего раз в десять лет встечаясь с Искупителями, люди сначала не знают, как себя вести после очередного Выбора. А вот те, кто не стал заканчивать совершенно стандартное и дежурное извинение почему-то пугали.