Вслед за детством начинается взрослая жизнь. Правда, не сразу. Потихоньку. Когда ловишь себя на мысли, что идешь с работы домой. И никаких каникул уже не будет.
Коралловые рифы ржавых мусорных баков, консервные банки-гаражи – реквизиты любого времени в здешних широтах. Идешь мимо всего этого и чувствуешь терпение. Много терпения. Потом оно станет частью характера. Кто-то из воды, а я на восемьдесят процентов буду состоять из терпения. Между желанием удавиться и силой воли, то самое «терпимо» на вопрос «как дела?».
Обычная жизнь. Течет и не меняется. Между распускающимися кленами и дуроломной властью, полигон сизифовых скитаний – с работы и снова домой. Между мной и всем остальным – поле безбрежных надежд. Такой же камень, что нужно втащить на самый верх, но, который даже не можешь схватить от того, что руки проходят насквозь.
Несовершеннолетие кончилось работой на стройке. Скопил денег на компьютер. Компьютер без интернета. Кому он теперь нужен такой? Тем не менее, радости не было предела.
Дымка будущего сгущалась за мутным стеклом маршрутки. Начинался легкий флирт с жизнью после затяжных отношений с самим собой. Окна отражали лучи так, будто знали про меня все наперед. А зеленый ящик на колесах, подпрыгивая, вез к метро. Там, в центре, в доме культуры милиции, вручали аттестаты зрелости (кому вообще в голову пришло так назвать этот кусок пластика?)
Уродские платья, тошнотворные речи, учительские любимчики и любимицы, короче – тоска. Рассвет я встретил в кровати дома… На ресторане с семьей мы решили сэкономить.
Глава вторая
Университет мне понравился сразу. Во-первых, девушки. Их тут было немереное количество. А главное, лица – намного проще и красивее, чем лица одноклассниц. Во-вторых, здесь никто не знал о моей предрасположенности к неудачам. Можно было приступить к созданию нового образа. Отсутствие активной жизненной позиции я заменил абстрактно-философскими высказываниями. Застенчивую натуру и учебную неуспеваемость – дискурсом природы вещей. Недостатки во внешнем виде – ореолом творческого начала.
Ко всему прочему я занимался музыкой. Ничего толкового я, конечно, не играл, но гитара за плечами интриговала студенток, а мне придавала уверенности. Каким же дураком нужно было быть, чтобы не играть им Мумий-Тролля и Земфиру тогда, а говорить о том, что я приверженец авангарда.
– Ну, сыграй хоть кусочек чего-нибудь, – просили они. И я играл какую-то белибердяйскую отсебятину. Говорил, это экспериментальный джаз… И все равно очаровывал.
Преподаватели, как и везде, оставляли желать лучшего. На первой сессии меня чуть не отчислили. Причем из-за архиепископа, который преподавал литературу. «Исык», как мы его называли, был человеком высокомерным и бeзэмoциoнaльным. Мне он напоминал закомплексованного Дарта Вейдера, прогуливающегося по коридору факультета. Выразителем злого начала служили маленькие пакостливые глазенки. Когда я в очередной раз не сдал зачет, он пообещал, что меня отчислят. Окончательную пересдачу назначил в своем храме. Мать была рассержена. И не столько моей безответственностью перед учебным процессом, сколько тем, что Архиепископ рассматривал деяния святых апостолов Слобожанщины за первые истоки литературы. Поехали мы тогда вместе. Несколько часов искали его храм. Помню, под солнцепеком моя интеллигентная мать выкрикнула в пустоту:
– Да пошел он в жопу…
Зачет я в итоге сдал декану. Тот резюмировал мое отношение к предмету, как завышенную самооценку при полном отсутствии фактажа. Я молча согласился.
Учился я на кафедре журналистики. Вообще, в нулевые никакой журналистики не было. То есть радио, газеты, журналы были, а журналистики не было. Преподаватели выкрутились. Вспомнили понятие «пражурналистика». Это всякие глиняные дощечки и рисунки внутри пещер. Иногда возникало ощущение, что учишься не на филологическом, а минимум на геологическом факультете. На кафедре царил дух палеолита.