– Лежи покеда. – Симпатичная кареглазая молодуха с крутыми черными бровями и аккуратным вздернутым носиком накинула на меня старое байковое одеяло, сильными тычками маленьких кулачков взбила подушку. Только теперь я обратил внимание, что обладатели разнокалиберных бород, дотащив меня до лежанки, поспешили ретироваться из боковицы – небось отправились замаливать такой страшный грех, – взять на постой посланца Антихриста. В клетушке мы остались вдвоем с молодухой.

– Как тебя хоть зовут? – Я умудрился поймать тонкие пальчики девушки.

– Настасьей. – Она даже не попыталась отнять от меня свою руку, но при этом моментально покраснела. – Ой, ладонь-то кака горяча у тя, батюшка. Заравы[8] тебе не принесть? Пить небось хочешь?

– Хочу, – прошептал я.

– Ну так я скоренько. Погодь малость. Полежи. Передохни, – скороговоркой выпалила Настасья. Голосок у нее был звонкий, словно валдайский колокольчик. – Сейчас я заравы...

И она упорхнула за дверь. Тоненькая, словно былинка. Невесомая, будто легкое белое облачко.

Я улыбнулся ей вслед. И подумал, что раз на свете есть такие чудесные девушки, то помирать совсем глупо. Жить надо, пить жизнь огромными жадными глотками, наверстывать те четыре года, что я потерял в «Крестах» и ненавистном ижменском остроге. И я выживу. Выживу обязательно! Справлюсь со всеми невзгодами, пневмониями и дорожными неприятностями. Доберусь до Кослана. Потом до Петербурга...

В тот момент я был в этом уверен. И почувствовал, что кризис болезни миновал. Я постепенно начинаю идти на поправку. А если к моему лечению еще подключится старица... как там ее?.. Максимила со своими травами и наговорами, то все и вообще будет хорошо.

Успокоенный этими умиротворяющими мыслями, я закрыл глаза, подумал о том, как же мне уютно лежать на ароматной перине набитой сеном, вызвал у себя в воображении образ симпатичной девки Настасьи и...

На этот раз я не терял сознания. Я просто заснул. Утонул, словно в бездонном омуте, в крепком целебном сне. Так и не дождавшись холодной заравы, которую принесла мне в долбленой березовой кружке красивая кареглазая молодуха с крутыми бровями и аккуратным вздернутым носиком.

Старица Максимила оказалась древней горбоносой старухой с глубокими голубыми глазами, не потерявшими с возрастом свой ярко-небесный цвет. Кроме глаз примечательным на ее лице были довольно густые усы и жидкая бороденка. Выдающаяся старуха. Старуха-вековуха. Таким место, действительно, в глухих таежных скитах или сказках про Ивана-Царевича и Бабу-Ягу.

– Вот и проснулся, соколик, – проскрипела старица Максимила, стоило мне открыть глаза. – Как почивал?

Почивал я неплохо. Очень даже неплохо и крепко – кажется, мне даже не снились сны. И спал бы, наверное, и дальше, но, видимо, каким-то шестым чувством определил, что рядом со мной кто-то сидит, изучает меня внимательным взглядом. А быть может, старуха, устав наблюдать за мной, спящим, сама разбудила меня каким-нибудь своим ведьмовским способом. Или простым тычком кулака.

– Слыхала, слыхала ужо, как в грудине твоей худая немочь клокочет, – продолжала старуха. – Давно здесь сижу. Нечистый внутри у тебя. Кричит из тебя твоим голосом, призывает к убивствам и блуду вселенскому. – Она перекрестилась и перекрестила меня. – Давно здеся сижу. Все слыхала, соколик.

Да, водился за мной такой недостаток – я порой разговаривал во сне. Вот и на этот раз, пока спал, кажется, переживал вслух войну и любовные похождения.

– И о чем же таком болтал этот нечистый? – спросил, улыбнувшись, я.

– А о чем он еще может болтать? О греховном, конечно. – Старуха еще раз перекрестилась. – О Хосподи! Ну с Богом начнем. Врачевать тебя надо, соколик. Гнать сатану из тебя. Сам-то не справисси.