– Стола, значит, нет. – Лёша снова критически оглядел полупустое помещение.

Ага, и люстры. И занавесочек на окнах.

– Как видишь.

Я забрала у него чайник, налила воду и поставила на плиту. С газом я дел еще не имела. Сначала зажигаем, потом включаем… Или сначала включаем, потом зажигаем? Я принялась неумело чиркать спичкой. С третьей попытки огонь занялся, но прогорел так быстро, что я не успела донести его до конфорки.

– Дай я. – Лёша деловито забрал у меня спички. – Нужно одновременно поджигать и включать. У нас на даче была похожая…

«Когда это мы успели так подружиться, что он рассказывает мне про дачу?» – подумала я. А вслух спросила:

– Зачем ты это делаешь?

Лёша обернулся:

– В смысле?

– Помогаешь мне.

Лицо его утопало в рытвинах от подростковых прыщей, тело было слишком худым. Лёша стоял в черной толстовке с наспех задранными рукавами, а я не могла избавиться от другой картинки: окровавленная мятая рубашка, его измученное лицо с рассеченной бровью и потрескавшиеся губы. Моя ладонь вжимается в судорожно вздымающуюся грудь…

– Вера? Все хорошо?

– Я же тебя пытала, – еле слышно прошептала я.

Зрачки его на мгновение расширились, но Лёша быстро взял себя в руки.

– Перестань, – отмахнулся он, – это была не ты.

– А кто?

– Зимняя Дева.

Ну да. А пальцы ему, видимо, ломал не Антон, а вселившийся в него злой дух.

– Это была я.

– И что ты мне предлагаешь? – Лёша сунул руки в бездонные карманы толстовки и выпрямился. – Отомстить тебе? Ударить? Кипятком облить?

Я невольно отступила. Вдруг отчетливо поняла, что мы одни на окраине кладбища, а долговязый Лёша при любом раскладе сильнее, чем я. И когда-то он не задумываясь метнул в меня пылающий горячий шар.

– Я тебе не предлагаю меня бить. Просто не понимаю.

– А что тут понимать, – раздраженно бросил он. – Что у вас за манера такая – допрашивать людей по любому поводу…

– У кого?

Он дернул плечом и, не ответив, достал телефон.

– Ты пиццу будешь? Суши? Тут сигнал вообще ловит?

Подняв телефон к потолку, Лёша отправился искать сеть. Сделав два круга по комнате, вернулся – как раз когда вода в чайнике, судя по звукам, начала закипать.

– А Юля тебя допрашивала? – осторожно спросила я.

– Юля меня выгнала. Вбила себе в голову, что это я виноват в… во всем, короче.

Что-то в его лице натолкнуло меня на мысль, способную прийти в голову только тому, кто хорошо знает Летнюю Деву.

– Она же тебя не… ничего тебе не сделала?

Кривая усмешка исказила тонкие губы, и столько в ней было горечи, что у меня похолодело внутри.

– Покажи, – попросила я.

– Зачем?

– Просто.

Тень недоверия пробежала по его лицу. Лёша не шелохнулся.

– Я просто хочу убедиться, что кто-то… – «Такое же чудовище». Я сглотнула. – Что не я одна тебя мучила.

Он молчал.

– Пожалуйста, – прошептала я так тихо, что сама едва себя услышала.

Медленно, не отрывая от меня немигающего взгляда, Лёша задрал край толстовки. Обнажил сначала чистую кожу живота с дорожкой волос, потом такую же чистую кожу на ребрах. Но когда он, подняв руки, полностью освободился от толстовки, я не сразу поняла, что именно вижу. На груди не было живого места – все расчертили взбухшие бело-розовые линии, словно кто-то, вооружившись лезвием, в ярости исполосовал его. Под линиями угадывались очертания ладоней – старые ожоги от Юлиной руки, когда она еще была Летней Девой.

Чайник за спиной неожиданно засвистел. Я не вздрогнула. И Лёша не вздрогнул – он молча смотрел мне в глаза. Повинуясь внезапному желанию, я поднесла руку к израненной груди и накрыла ладонью то место, где билось его сердце. Оно стукнуло мне в руку, и я вдруг вспомнила, каково это – прикасаться к чужой жизненной энергии.