На обеих фотографиях присутствует один и тот же человек, и я вынужден предположить, что именно он – а также эта социалистическая партия со свастикой на флаге – является «спасением Германии». На снимке, висящем под красным флагом на правой стене, он один. Издалека можно подумать, что это фотография Чарли Чаплина – из-за нелепых маленьких усиков под носом. Но это не Чаплин. У этого человека темные волосы с аккуратным пробором посередине, темные глаза и напряженный – можно даже сказать, неистовый – взгляд, направленный на камеру или фотографа.

На снимке слева тот же человек стоит в дверях – я понимаю, что в дверях этого зала, – с двумя другими. Эти двое в какой-то униформе военного образца, а человек с усиками, как у Чарли Чаплина, одет в мешковатый гражданский костюм. Он самый низкорослый и явно самый невзрачный из трех мужчин, позирующих перед камерой.

– Адольф Гитлер, – произносит Бруно Зигль и пристально смотрит на меня, ожидая реакции.

Я теряюсь. Кажется, мне уже приходилось слышать это имя в связи с беспорядками здесь, в Германии, в ноябре 1924 года, которые не произвели на меня особого впечатления. Очевидно, он какой-то коммунистический лидер в этой национал-социалистической рабочей партии.

За моей спиной раздается голос великого альпиниста Карла Бахнера:

– Der Mann, den wir nicht antasten liessen.

Я смотрю на Зигля в ожидании перевода, но немецкий альпинист молчит.

– Человек, которого невозможно опорочить, – переводит Дикон. Трубку он теперь держит в руке.

Я замечаю, что красный флаг с белым кругом и свастикой на полотнище изодран – словно прошит пулями – и испачкан кровью, если засохшие бурые пятна действительно кровь. Я протягиваю руку к флагу, намереваясь задать вопрос.

Бритоголовый мускулистый человек, молча сидевший рядом с Зиглем на протяжении всего разговора, молниеносным движением отбивает мою руку вниз и в сторону, чтобы я не притронулся к изодранной ткани.

Потрясенный, я опускаю руку и вопросительно смотрю на разъяренного громилу.

– Это Blutfahne – Знамя Крови, – священное для последователей Адольфа Гитлера и Nationalsozialismus, – говорит Бруно Зигль. – К нему запрещено прикасаться неарийцам. И Auslander[30].

Дикон не переводит, но я по контексту догадываюсь о значении этого слова.

– Это кровь? – ошеломленно спрашиваю я. Все, что я делал, говорил или чувствовал в этот вечер, кажется мне глупым. И я умираю от голода.

Зигль кивает.

– С резни девятого ноября прошлого года, когда полиция Мюнхена открыла по нам огонь. Флаг принадлежал Пятому штурмовому отряду СА, а кровь на нем – это кровь нашего товарища, убитого полицией мученика Андреаса Бауридля, который упал на флаг.

– Неудачный «Пивной путч», – объясняет мне Дикон. – Начался в этом самом зале, если я правильно помню.

Зигль пристально смотрит на него сквозь облако дыма от трубки.

– Мы предпочитаем называть его Hitlerputsch[31] или Hitler-Ludendorff-Putsch[32], – резко возражает альпинист. – И он не был… как вы изволили выразиться… неудачным.

– Неужели? – удивляется Дикон. – Полиция подавила восстание, рассеяла марширующих нацистов, арестовала руководителей, в том числе вашего герра Гитлера. Кажется, он отбывает пятилетний срок за государственную измену в тюрьме старой крепости Ландсберг, на скале над рекой Лех.

Улыбка у Зигля какая-то странная.

– Адольф Гитлер стал героем немецкого народа. Он выйдет из тюрьмы еще до конца этого года. Но даже там так называемая охрана обращается с ним по-королевски. Они знают, что когда-нибудь он поведет нацию за собой.

Дикон выколачивает трубку, прячет ее в карман твидового пиджака и понимающе кивает.