– Да замолчи ты, наконец. С ума, что ли, сошел? – шипела на отставного капитана жена.
– Почему рот мне затыкаешь? Разве только я так считаю? У любого спроси. Да хоть у Александры Ильиничны…
– Боюсь, Глеб Тимофеевич, наши мнения не совпадут. Дед мой крепостным родился, – огорошила Четыркина Сашенька. – С превеликим борением выкупился у помещика.
– М-да, – отвел глаза Четыркин. – Простите…
– Простите его, ваше сиятельство, – подхватила Юлия Васильевна. – Глеб от реформы пострадал как никто другой. Имение его было маленьким, заложенное-перезаложенное…
История помещика Четыркина оказалась столь типичной, что подробности могли и не рассказывать.
К началу Великих реформ в залоге у государственных банков находилось почти две трети российских поместий. Причин тому несколько, но главная – крепостное право. Когда спину гнут задарма, результату грош цена. Свою лепту в разорение внесли и вороватые управляющие, ведь редкие из помещиков сами занимались своим имением. И вовсе не из-за лени – некогда было. По неписаным правилам[40]дворянин обязан был посвятить жизнь государевой службе, военной или гражданской. Вот и приходилось нанимать управляющих, часто абы кого.
Попадали имения в залог и по глупости: карточные долги, роковые женщины, кутежи, роскошные наряды…
Банки до поры до времени к должникам-помещикам относились лояльно: довольствовались уплатой процентов, основной долг требовали в случаях исключительных, а по истечении срока почти всегда соглашались на перезалог.
Но все изменилось в 1861 году.
Крестьян освободили без земли, однако государство предоставило им кредит для ее выкупа. Выдавался он не деньгами, а ценной бумагой, так называемым «выкупным свидетельством». Ими община рассчитывалась с помещиком, получала в собственность землю, а потом в течение сорока девяти лет должна была гасить долг банку, выплачивая ежегодно шесть процентов от суммы, указанной в свидетельстве. Банк, в свою очередь, эти проценты (за вычетом комиссионных[41]) перечислял владельцу выкупного.
Но у тех помещиков, чьи крестьяне до реформы находись под залогом[42], из этих процентов вычли сумму долга. Получили они сущие копейки.
– Пересчитав первую выплату, я расплакался. – Даже сейчас, по прошествии почти десятилетия, на глаза Четыркина навернулись слезы. – Подумал-подумал, продал остатки земли, чертовы свидетельства тоже продал, а вырученные средства пустил в оборот. Коммерсантом задумал сделаться. Счел, что занятие сие проще пареной репы: тут купил, здесь продал. Оказалось, нет. Там недоплатили, здесь обманули, что-то стухло, что-то прокисло… Одним словом: выпустили меня в трубу[43]. Попробовал жить куртажом[44], опять же прогорел. Кабы Юленька не зашла в полпивную[45], сгинул бы друг Четыркин.
– Куда она зашла? – переспросила Сашенька, решив, что ослышалась.
И без того недоумевала: что, простите, связывает красивую, статную, явно с достатком Юлию Васильевну и сомнительного Глеба Тимофеевича? И вот, здрасте, в полпивной они встретились. Что позабыл там Четыркин, понятно, горе заливал, но с какой целью туда зашла его будущая жена?
Юлия Васильевна рассмеялась:
– Вы не ослышались, Глеба Тимофеевича я встретила в полпивной. Однако искала там не его, а приказчика, что траченную молью шубу мне продал. И вдруг, в табачном дыму, прямо как в сказке, увидела свою девичью мечту. Когда-то в Брянске на первом своем балу влюбилась с первого взгляда в красавца-драгуна. Как он танцевал! Как строен был и хорош собой!