Якушев встал:

– Позвольте вас прервать! Я не могу допустить разглашения письма, которое принято нашим верховным органом и направляется за границу в зашифрованном виде, – это нарушение конспирации…

Ртищев открыл было рот, но ничего не сказал и сел. Фонтан красноречия иссяк, эффекта не получилось.

Тогда поднялся Стауниц.

«Этот по крайней мере не дурак, а откровенный подлец», – подумал Якушев.

Стауниц говорил отчетливо, громко, с легким немецким акцентом:

– Дело с добыванием денег обстоит весьма скверно. Между тем предстоят расходы в связи с нашим съездом. Мы обсуждали не раз планы, как раздобыть деньги, и остановились на одном: получить деньги при помощи экспроприации. Намечено одно районное отделение Госбанка. Подробно обсуждать этот план мы не будем. Скажу только – есть оружие, есть люди, исполнители, имеющие опыт. Во главе их мы поставим Дядю Васю. Он мастер в этом деле. – Стауниц наклонился к Якушеву: – Желательно знать ваше мнение.

Для Якушева возникло серьезное испытание. Надо было не запретить грабеж, а убедить в бессмысленности его. Допустить «экспроприацию» только для того, чтобы схватить участников, – нельзя, это могло вызвать подозрение, встревожить всех членов МОЦР.

– Очень сожалею, что я не был, когда вы обсуждали вопрос об «эксе». Господа, я понимаю, что деньги нам очень нужны, но давайте подумаем, что произойдет, даже если будет успех. Этим актом мы поднимем на ноги не только милицию, уголовный розыск, но и ГПУ. В Москве очень давно не было таких актов. И что мы получим? Какими ресурсами обладает районное отделение Госбанка? Из-за каких-то незначительных сумм поставим под удар не только вашу «семерку», но и всю организацию в целом. Думаю, что без стрельбы дело не обойдется, будут убитые или раненые, начнутся аресты, следствия… А ведь главная задача сейчас – собирать силы, исподволь готовить переворот, завязать прочные связи с заграницей, получить крупные суммы от промышленников и зарубежных эмигрантских организаций. И это дело, можно сказать, на мази. А вы хотите рискнуть буквально всем из-за каких-то ничтожных сумм и расплатиться, может быть, кровью наших людей!

Все молчали. Вдруг вскочила девушка и, задыхаясь, крикнула:

– Нет! Так нельзя больше! Нет!..

Якушев слегка вздрогнул и повернулся к ней. «Гимназисточка, – подумал он. – Что с ней?» Потом мягко спросил:

– Что это с вами, моя милая?

Она залепетала быстро и невнятно:

– Мы ничего не делаем… Мы ничего не сделали… Я так не могу! – Она всхлипнула.

Слауниц повернулся к Якушеву:

– Позвольте, я объясню. Зоя настаивает на террористическом акте. Она предлагает себя как исполнительницу. – Вдруг он озлился и зашипел: – Если мы будем прислушиваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар всю нашу работу, нам этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за рубежом.

– Хорошо… Я сама. У меня оружие! Я потом застрелюсь! – кричала девушка, задыхаясь от слез.

Стауниц вскочил.

– Погодите… – Якушев встал и подошел к девушке. – Зоя, сейчас, сию минуту отдайте револьвер, если он у вас действительно есть. Я приказываю вам. Слышите. Отдайте!

Он говорил повелительным тоном, смотрел ей прямо в глаза и протянул руку за револьвером. В мертвой тишине девушка открыла сумочку и отдала Якушеву маленький браунинг.

Якушев передал его Стауницу.

– А теперь вытрите слезы. Успокойтесь. Я прошу вас остаться, вас и вас, – он указал на Зубова.

– А меня? – сказал Ртищев.

– Хорошо, и вас. Остальные могут уходить…

Якушев говорил по-прежнему негромко, но повелительно, так, что даже Стауниц смотрел на него в изумлении.

– Вас зовут Зоя? Милая, вы мне годитесь в дочери, у меня дочь чуть не ваших лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел будет иметь значение для общего дела. Выстрел в чекиста или видного коммуниста. Вы думаете, что вы совершите подвиг! Это не подвиг. Нет! Это предательство, вот как это называется!