– С детства ты меня, Наташка, обижаешь, в любом споре на лопатки кладешь, – обиженно бормотала она. – Ведешь себя так, будто я всё время тебе что-то должна. Вот что я тебе задолжала? Скажи прямо! Отдам долги, чтобы только ты ушла отсюда.

– Должна, должна, – наклонилась я к ее уху и зашептала: – Ты мне должна про Петю рассказать.

– Вот чумная девка, – отпрянула Настя. – Пошто ты свалилась на мою голову?

Поняв, что я от нее всё равно не отстану, она крикнула в сердцах, указав в сторону салона:

– Да вон он, твой Петя, внутри сидит! Стихи свои читает! А эти дуры рты пораскрывали и с упоением слушают.

От этих слов я чуть не подпрыгнула на месте и напустилась на Настю:

– Ах, так он зде-е-есь?! А ты меня намеренно тут держала? Подлюка! – я подняла руки в устрашающем жесте и склонилась, готовая вцепиться ей в горло. – Ты знала, о ком я спрашиваю, и специально надо мной измывалась?

Настя со злостью выпалила мне в лицо:

– Да на кой ты ему сдалась-то?!

– Это не тебе решать! – отрезала я.

Я, примирительно улыбнувшись, протянула ей руку, помогая встать. Она посмотрела на меня и тоже улыбнулась.

– Наташка, ты совсем не изменилась.

– Насть, ну прости меня. Ну, и за пансионские годы прости, и за то, что обижала тебя, дралась, – я вдруг поняла, что нужно делать, и в этом мне должна была помочь Настя. Я вопросительно взглянула на нее, но она отчего-то в ужасе отшатнулась.

– Чего опять удумала-то? В глаза твои лживые смотрю и ни единому слову не верю. Чего тебе надо? Говори, Ярышева! Признавайся, чего ты опять от меня хочешь?

Я заговорщически прошептала ей на ушко:

– Настя… ты проведи меня в зал так, чтобы он не видел. Посади на самое дальнее место и останься рядом, посмотри, что дальше происходить будет.

Настя, глубоко вздохнув, подошла к зеркалу, поправила платье и уже спокойно ответила:

– Ну пойдем, сумасбродка, пойдем. Видно и в этот раз ты мне дорогу перейдешь…

Я взяла ее руку и шепнула:

– Насть, а я всё равно тебя люблю. Ты – моя подруга. И мы через многое вместе прошли.

– Ох, Наташа, – недоверчиво посмотрела на меня Вишневская, – как же я хочу, чтобы все эти походы навсегда стерлись из моей памяти.

Я ей подмигнула. Понимание того, что я сейчас увижу его, будоражило мое сознание, и мне больше не хотелось ни спорить, ни ссориться с Настей.

Думая каждая о своем, мы шагнули в дымный полумрак салона. На маленькой импровизированной сцене за столиком сидел Петр и внимательно изучал разложенные перед ним листки. Присутствующие в зале дамы с замиранием сердца смотрели на него в ожидании новых творений. Это позволило мне пройти в зал незамеченной, и мы с Настей сели в дальнем углу. Юный поэт зажег свечу, и она осветила его лицо.

Первое, на что я обратила внимание: он был гладко выбрит. «Наконец-то ты избавился от этой смешной растительности». Я также отметила, что он возмужал, приобрел некую статность, и лицо его выглядело гораздо старше.

Петр покопался в разложенных листах, встал, поклонился и, выждав паузу, принялся читать совершенно занудное, не отмеченное печатью гениальности стихотворение. Он что-то плел о полях со взошедшей на них пшеницей… Такую ужасную муть, что я даже на время забыла, что передо мной стоит тот, ради которого я на свой страх и риск убежала из дома. Я поднялась с места и, протянув к нему руку, спросила:

– Помилуйте, автор! Сколько же можно мучить высокородных барышень этакой чушью?

Петр, услышав мой голос, замер и не отрываясь смотрел на меня, а я, как завороженная, – на него.

Петр сошел со сцены и начал медленно обходить столики, а я так и осталась стоять, точно приросла к месту. На нас устремились взоры всех присутствующих, они с интересом ждали, что произойдет дальше. Не дойдя буквально двух метров, он вдруг замер, словно прежде никогда меня не видел.