– Чего я с тобой, с болезной, разговариваю? Как успокоишься, так и приходи.

Я продолжала сжимать подушку. Мне хотелось затолкать ее внутрь, дабы попытаться заткнуть брешь, образовавшуюся в душе и несущую нескончаемую боль. Я прижимала подушку к груди и яростно била по ней кулаками, но боль только усиливалась. «Я ее потеряла! – звенела в голове одна мысль. – Что-то очень важное ушло!»

Служанка принесла успокоительный отвар, и я его выпила. Свернулась калачиком и стала слушать, как успокаивается мой воспаленный разум и на смену дикой боли приходит тупое равнодушие. «Господи, я на самом деле осталась совсем одна… некому мне больше поведать ни о своих бедах, ни о своих чаяниях».

Забывшись недолгим сном, я вновь увидела лицо Кати… Оно стало расплываться, и только ее глаза-омуты неотрывно смотрели на меня. Я услышала: «Не смей плакать! Наши жизни – всего лишь капля в океане вечности… Мы все уйдем, кто-то раньше, а кто-то позже… Но настанет время, и мы обязательно встретимся… Помни это!»

Когда я очнулась, в комнате было совсем темно. Прислушавшись к своим ощущениям, я обнаружила, что ни боли, ни тоски больше не испытываю. «Ну что же, – спокойно рассуждала я, сбрасывая тяжелое платье, словно чехол от моих тягостных мыслей. – Ежели так суждено, то не имеет смысла противиться… Думать мне нужно не о Кате, тут я всё равно ничего не исправлю, – я глубоко вздохнула, – а о самых дорогих мне людях – папе и дочке. От меня напрямую зависят теперь их жизнь и здоровье».

Переодевшись в домашнее, я отправилась в комнату Софийки.

Приоткрыв дверь, увидела склонившегося над колыбелькой Федора, он что-то ласково нашептывал дочери. Мне стало интересно, и я затаилась.

– …Твоя мама, доченька, очень хорошая, знаешь, как я люблю ее… и ты обязательно вырастешь такой же красавицей, как она. Ты подрастешь, моя маленькая принцесса, твой папа станет важным военачальником, ох, как мы тогда заживем… – мечтательно произнес Федор. – Ты обязательно будешь гордиться своим папкой… И твоя мама наконец поймет, что я слов на ветер не бросаю.

Мне показалось, он почувствовал мое присутствие и именно поэтому произнес все эти слова, которые я должна была услышать. Плотнее закрыв дверь, чтобы обозначить свое присутствие, я направилась к дочери и, присев у колыбельки, взяла ее крошечную ладошку. Софийка, словно обрадовавшись, задергала носиком и замахала ручонками, как бы приветствуя маму.

Федор присел рядом и обнял меня, но я передернула плечами и сбросила его руку.

– Что же мы с тобой, Наташка, всё время ругаемся? Зачем нам это? Вот, какое у нас сокровище – наше маленькое, сладкое, румяное яблочко. Ты посмотри, как она подросла, какая кругленькая стала. Вот хотя бы ради нее мы должны любить друг друга. Давай попробуем не изводить себя ненавистью, Наташа…

Я смотрела в его глаза, и душа не отзывалась на призыв.

– Давай попробуем… – равнодушно повторила я.

Поцеловав дочку в лобик и видя, что Софийка засыпает, он тихо произнес:

– Моя девочка, мое сокровище! Ты самое дорогое, что есть у меня на этой земле!

Я надеялась, что он еще что-то добавит, скажет и мне не менее нежные слова, но… он только поцеловал меня в лоб, как покойницу, и вышел.

Мы остались вдвоем. Сложив руки на краю колыбели, я тихонько покачивала ее и всё смотрела в сонное личико своей маленькой дочки. Я так сильно любила ее в тот момент… и вдруг поняла, что доселе не испытывала подобных чувств. Испугавшись их силы, я подумала, что нужно скорее остановить этот безграничный, бесконечный поток любви, который вдруг начал вырываться из меня. Мне казалось, что, если я сейчас выплесну всю свою любовь к дочери, то для меня самой ничего не останется. А я знала, что у меня всегда должна оставаться крупица любви, чтобы согреваться, потому как больше согревать меня было некому.