На прошлой неделе подфартило прикупить для Леры бриллиантовую брошь с рубиновой осыпью. Обезумевшая от голода старуха отдала её за буханку хлеба, а потом едва не целовала ему руки в благодарность.

Кулёк с сахаром Гришин спрятал во внутренний карман пальто, чтоб по дороге не вырвали беспризорники. Сначала надо зайти домой, передохнуть, подкрепиться, а потом сходить в госпиталь к Лерочке, отнести ей сахарку. Сахар она возьмёт, потому что успела наголодаться на пайке хлеба.

К воротам госпиталя Гришин пришёл после полудня, торопясь успеть до начала обстрела. Обогнув вереницу машин с красными крестами, он шагнул в проходную, забитую женщинами и детьми.

Постового на пропускном пункте он знал, поэтому в очередь не встал, а сразу подошёл к окошку:

– Вызовите мне Калерию Гришину из хирургии.

Дежурный рядовой со скуластым монгольским лицом долго крутил ручку коммутатора, с кем-то разговаривал, а потом развёл руками:

– Нет Гришиной. Откомандирована в действующие войска.

– Как?

Над Михаилом Михайловичем словно смерть пролетела. Страшные слова осиновым колом засели в сердце. Сочетание «Лера и фронт» стояло за гранью его налаженного бытия, выстроенного так, чтобы суметь остаться в живых при любых обстоятельствах. Прислонившись к стойке, Михаил Михайлович стал медленно сползать вниз, пока не уткнулся коленями в чьи-то валенки с привязанными верёвочкой галошами.

– Умер, что ли? – с вопросительной интонацией произнёс женский голос над его головой.

А другой, старушечий, в ответ прошамкал:

– Да нет, вроде живой. Посмотрите, какой он упитанный, такой не помрёт.

Две женщины, старая и молодая, подняли его под руки и помогли выйти на улицу.

От лютого холода в груди замерзало дыхание. Вдоль занесённых снегом улиц стояли обломки домов с обвалившимися стенами. На одном из этажей, зацепившись за край, висела гармонь-трёхрядка. Раньше Гришин старался не обращать внимания на следы войны, а теперь они словно вынырнули из тумана, напоминая о смерти под бомбами и снарядами. Если Лера погибнет, то купленные бриллианты, запас продовольствия, ленинградская квартира и в целом сытая, спокойная жизнь не имеют ровно никакого значения. Не так он воспитал дочь, как надо. Совсем не так. Умные девушки под пули не лезут.

Домой он приплёлся, разваливаясь на куски, как столетний дед.

У соседки Алевтины, как всегда, было тихо.

Михаил Михайлович прошёл в свою комнату и, не забыв пересыпать сахар в сахарницу, придавленный горем, лёг спать без ужина.

Когда смотреть в просящие детские глаза стало совсем непереносимо, Алевтина Бочкарёва стала кормить дочек газетами, размоченными в воде до состояния жидкой каши.

Больше в доме ничего не было. Хлебная норма за неделю вперёд съелась ещё вчера. На день им троим полагалось триста семьдесят пять граммов хлеба – два ломтя. До войны за обедом столько отрезал от буханки её муж – токарь-расточник на заводе пишущих машинок «Ленинград». Сейчас на «Пишмаше» хозяйничают немцы, а муж Иван где-то воюет, если ещё жив. Приколов на стену его фотографию, Алевтина часто смотрела на родное лицо с лихим завитком волос из-под кепки по моде тридцатых годов. Иван подарил ей фото вскоре после знакомства, подписав в уголке остроугольным почерком: «Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить».

В день их венчания с неба сыпал мелкий дождь. Косыми струями он исполосовал зелёную обшивку деревянной церкви и вымочил землю под ногами, облепив песчинками новые туфельки с перетяжкой. Фата, сплетённая крёстной из белых катушечных ниток, намокла и свисала с головы, как кухонная тряпка. Почему-то фата беспокоила Алевтину больше всего. Представляя себя со стороны, она думала, что похожа на общипанную курицу, и готовилась заплакать.