– Какой молодой человек! И какой умный! Тьфу, зараза! – прикрикнула, по-мужски крепко шарахнув кулаком по столу. Да так сильно, что посуда зазвенела, а железная миска с солеными грибами свалилась на пол. – Чтоб тебя волки съели, болтун меченый! И не маши тут грабками, когда с людями базлаешь, фраерок цветной! Кружева тут вяжешь… Косяков напорол! Бочину гонишь, фуцин!

На пальцах правой руки у тетки Галины красовалась татуировка «1939», а чуть выше, на кисти, было выколото восходящее над морем солнце с четырьмя буквами: «СЛОН». Хоботастое животное тут ни при чем. Эта портянка имела в уголовном мире два значения: «Соловецкие Лагеря Особого Назначения» или «Смерть Легавым От Ножа».

Сама тетка Галина родом была из Питера. До войны работала на фабрике. В ночную смену отливала резиновые калоши, а днем исполняла обязанности секретаря комитета комсомола. В конце тридцать восьмого года назвали ее английской, японской и немецкой шпионкой. «Впаяли» десять лет без права переписки с отбыванием срока заключения на Соловках. Потом, в сорок третьем году, состоялся пересуд. Отправили на фронт – санитаркой в штрафную роту, «чтоб кровью искупила вину перед Родиной». Воевала, получила тяжелое ранение, попала в плен. Бежала. Перешла линию фронта, вернулась к своим. Определили в фильтрационный лагерь под Барановичами. Офицер СМЕРШа – молоденький чистенький лейтенантик с маникюром на тонких пальцах, в начищенных до зеркального блеска хромовых сапогах – не верил ей. От души советовал признаться в сотрудничестве с фашистской разведкой. Настойчиво просил подписать протокол допроса, в котором значилось, что она, Галина Тимофеевна Синельникова, является кадровым офицером абвера и заброшена в советский тыл с целью проведения разведывательно-диверсионных акций. Юноша с мягким светлым пушком на розовых щеках и ясными голубыми глазами честно исполнял свой чекистский долг – бил ее кулаками в лицо и сапогами в живот. Она не призналась и ничего не подписала. Подписала и призналась бы – расстреляли бы без суда «по закону военного времени». А так, получила всего-навсего пятнадцать лет с содержанием в колонии особого режима. Вот и попала на Колыму. А, отсидев сполна, в Ленинград возвращаться уже не захотела. Осталась здесь на вольном поселении, в глухой колымской деревушке, среди таких же бывших москвичей, ленинградцев, минчан, киевлян и прочих «врагов народа».

… Собрав с полу грибы, тетка Галина сложила их снова в миску, отошла в угол небольшой комнаты, где стояла кадка с водой. Промыла грузди и снова поставила железную миску на стол. Плеснула себе еще полстакана первача. Залпом выпила. Потом перекрестилась и… смачно плюнула на портрет Сталина, висящий в деревянной раме на стене.

И тут тетка услышала за окном какой-то странный шорох. Кто-то словно скребся снаружи.

Она выключила телевизор, погасила лампу, вытащила из-под широкой дощатой лавки здоровенный топор-колун и осторожно подошла к окну.

С трудом разглядела, что за подоконник с наружной стороны еле держится черный, тощий и страшный человек. Накинув на плечи овчинный тулуп, тетка вышла из дому и, держа топор перед собой, шагнула к ночному гостю.

– Кто такой?! – властно спросила Галина. Топор в ее руке не дрожал. И в глазах страха не было.

– От… Митяя… – успел произнести человек, еле шевеля белыми отмороженными губами, и, оторвавшись от подоконника, рухнул в снег.

Поднимаясь, чтоб снова упасть,

И, опять выбираясь из хлама,

Проклинаешь пиковую масть

И рыдаешь: «Прости меня, мама!»